Флип осматривала меня сердитыми глазами (интересно, какого цвета были ее глаза? Мне они вспоминаются зелеными, но на самом деле, зеленых глаз у людей не бывает — наверное, они были карие). Она начинала своей особенной, льстивой, запугивающей манерой, посредством которой она всегда успешно обходила всю защиту и ударяла по лучшему, что было в учащемся.

— Не думаю, что с твоей стороны очень уж прилично так себя вести, разве не так? Думаешь, ты своих мать и отца не подводишь, если ты бездельничаешь, неделю за неделей, из месяца в месяц? Ты хочешь выбросить все свои шансы? Ты же знаешь, что твои родители — не богачи. Ты знаешь, что они не могут себе позволить то, что могут родители других ребят. Как они тебя пошлют в частную среднюю школу, если ты не получишь стипендии? Я знаю, как твоя мать тобой гордится. Ты хочешь ее подвести?

— Думаю, что он уже не хочет поступить в частную среднюю школу, — говорил Самбо, обращаясь к Флип, делая вид, что я отсутствую. — Думаю, что он поставил на этом крест. Он хочет стать мальчиком из офисов на £40 годовых.

Ужасное чувство слез — опухоль в груди, щекотка за носом — уже по мне ударяло. Флип вытаскивала козырный туз:

— Как ты думаешь, к нам справедливо то, как ты себя ведешь? После всего, что мы для тебя сделали? Ты же знаешь, что мы для тебя сделали? — Ее глаза в меня глубоко ввинчивались, но хотя она мне напрямую никогда не говорила, я это знал. — Ты у нас жил все эти годы — даже на каникулах оставался на неделю, чтобы мистер Ноулз с тобой занимался. Мы не хотим тебя отсылать, ты же знаешь, но мы не можем здесь держать мальчика, который нас только объедает, год за годом. Я не думаю, что ты ведешь себя правильно. А ты?

У меня никогда не было ответа, кроме жалкого «Нет, Мэм» или «Да, Мэм», в зависимости от обстоятельств. Очевидно, я не вел себя правильно. Так или иначе, нежеланная слеза вылезала на свет из уголка глаза, скатывалась по носу, и падала на пол.

Флип никогда не говорила мне прямым текстом, что я — неплатящий учащийся[3], без сомнений, потому что такие фразы, как «после всего, что мы для тебя сделали», эмоционально затрагивают сильнее. Самбо, не имевший амбиций любви со стороны учеников, выражал это четче, с присущей ему речевой помпезностью. «Ты живешь на моем иждивении» было его любимой фразой в этом контексте. Как минимум однажды я слышал эти слова между ударами розг. Справедливости ради, должен отметить что эти сцены были нечастыми, и кроме одного случая, имели место в отсутствии других мальчиков. Публично мне напоминали, что я беден, и мои родители «не могут себе позволить» то или се, но мое зависимое положение не упоминалось. Это было последним аргументом, остающимся без ответа, который извлекался, как орудие пытки, когда я совсем уже плохо работал.

Чтобы понять эффект, производимый подобного рода вещами на десяти-двенадцатилетнего ребенка, нужно помнить, что ребенок совершенно лишен чувства пропорций и вероятностей. Ребенок может полностью состоять из эгоизма и непослушания, но у него нету накопившегося опыта, дающего уверенность в собственных суждениях. В общем и целом, он принимает за чистую монету то, что ему говорят, и верит в самые фантастические свойства власти и знаний окружающих его взрослых. Вот пример:

Я уже говорил, что в школе Св. Киприана нам не разрешалось держать у себя собственные деньги. Но нам предоставлялась возможность скопить шиллинг-два, и иногда я тайком покупал сласти и прятал их в плюще на стене спортплощадки. Однажды, когда меня послали с поручением, я зашел в кондитерскую за милю от школы или еще дальше, и купил шоколадку. Когда я вышел из магазина, на другой стороне улицы я увидел низкорослого человека с острыми чертами лица, который, как мне показалось, пристально смотрел на мою школьную фуражку. Я немедленно проникся жутким страхом. У меня не было сомнений, кто этот человек. Это — шпион на службе у Самбо! Я безразлично развернулся, и побежал со всех ног. Но когда я добежал до угла, я заставил себя опять идти ровным шагом — бежать было признаком вины, а в городе тут и там должны быть другие шпионы. Весь день и весь следующий день я ожидал приказания явиться в кабинет, и был удивлен тому, что оно не поступило. Мне не казалось странным то, что директор частной школы содержит армию осведомителей, и тем более я не задавался вопросом, как он им платит. Я предполагал, что любой взрослый, в школе или вне ее, будет добровольно содействовать в том, чтобы мы не нарушали школьные правила. Самбо был всемогущ, и то, что везде были его агенты, было только естественно. Когда этот случай произошел, мне не могло быть меньше двенадцати лет.

Я ненавидел Самбо и Флип некоей стыдливой, совестливой ненавистью, но мне не приходило в голову сомневаться в их суждениях. Когда они говорили мне, что я должен либо получить стипендию в частную среднюю школу, либо в четырнадцать лет стать мальчиком из офисов, я верил, что это — стоящие передо мной неотвратимые альтернативы. И превыше всего, я верил Самбо и Флип, когда они говорили мне, что они мои благодетели. Сейчас, конечно, я вижу, что с точки зрения Самбо я был хорошей инвестицией. Он вложил в меня деньги, и ожидал их возврата в форме престижа. Если бы я «отлынивал», как иногда случается с подающими надежды мальчиками, то он бы наверняка от меня быстро избавился. Но случилось так, что я получил стипендии в двух местах, и он наверняка выжал все возможное из этого факта в рекламных проспектах. Но ребенку трудно понять, что школа — это главным образом коммерческое предприятие. Ребенок верит, что школа существует ради образования, а учитель его наказывает ради его же блага, или из-за собственной жестокости. Флип и Самбо решили быть моими друзьями, и их дружба включала в себя порку, упреки и унижения, которые мне были полезны, и которые спасли меня от табуретки младшего клерка. Это была их версия происходящего, и я в нее верил. Следовательно, было очевидно, что я должен был им быть глубоко благодарен. Но я не был благодарен, и я это прекрасно понимал. Напротив, я их обоих ненавидел. Я не мог контролировать свои субъективные чувства, и не мог их от себя скрыть. Но ненавидеть своих благодетелей — гадко, не так ли? Так меня учили, и я в это верил. Ребенок принимает кодекс поведения, который ему дается сверху, даже если он его нарушает. Лет с восьми, или даже раньше, в моем сознании грех всегда был недалеко. Даже если я делал вид, что я черствый или непокорный, все равно это было тонкой коркой над массой стыда и смятения. На протяжении всего моего детства, у меня было глубокое убеждение в том, что из меня не выйдет ничего хорошего, что я зря трачу время, порчу свои таланты, веду себя чудовищно глупо, гадко и неблагодарно — и казалось, все это было неизбежно, ибо я жил среди законов таких же абсолютных, как закон всемирного тяготения, но соблюдать которые я не мог.

Никто не может вспоминать свои школьные годы, и правдиво заявлять, что был полностью несчастлив.

У меня есть несколько хороших воспоминаний о школе Св. Киприана среди массы плохих. Летом днем мы иногда ходили в замечательные экспедиции по возвышенности до деревни Бёрлинг Гэп, или на пляж плавать среди меловых валунов, что было опасно, так как ты возвращался домой весь в порезах. Еще замечательнее были летние вечера, когда, в виде особой награды, нас не загоняли в койку, как обычно, а разрешали гулять по территории до наступления темноты, а в девять часов мы ныряли в бассейн. Какое удовольствие — летом проснуться на час раньше, и получить час спокойного чтения (Иэн Хей, Теккерей, Киплинг и Герберт Уэллс были любимыми писателями моего детства) среди солнечного света и спящих мальчиков. Также был крикет, в который я играл из рук вон плохо, но к которому у меня лет до восемнадцати была неразделенная любовь. Еще одной радостью были гусеницы — шелковистые зеленая и лиловая винная хохлатка, призрачный зеленый тополевый бражник, сиреневый бражник размером в средний палец, образцы которых можно было тайком купить за шесть пенсов в магазине в городе — а также, если сможешь ненадолго отойти от учителя, выведшего класс на прогулку, можно было ловить оранжевопузых тритонов в лужах на возвышенности. Ситуация, когда ты выходишь на прогулку, находишь что-то потрясающе интересное, а потом тебя окриком от него отрывают, как собаку рывком за поводок — важная составляющая школьной жизни, и вносит свой вклад в уверенность, присущую многим детям, что то, что тебе больше всего на свете хочется делать, тебе делать нельзя.