– Почему трудный? Какое-то несчастье случилось?

– Ребенка она потеряла. – Соседка отерла увлажнившиеся глаза уголком кухонного полотенца. – Катя и Витя долго ведь о маленьком мечтали, да все не складывалось никак. Кате и гормоны кололи, и к бабкам она каким-то ездила, но все без толку. Уже, вроде бы, и смирились, и вдруг ее начинает тошнить по утрам. Она даже не верила долго, а когда поняла, что внутри малыш растет, – засветилась вся. Ходила по деревне как солнце, все ей улыбались, мы с девочками приходили полы ей мыть – знали, что врач велел беречься… Ну и кто его знает, что там пошло не так. То ли сама не уберегла, то ли судьба такая. Уже пришел срок рожать, все хорошо, воды отошли, схватки. Витя на «газике» повез ее рожать. Она на прощание в лоб меня поцеловала и сказала, что я ей как родная сестра и для ее сына тетей буду. Я так ждала ее с малышом, готовилась… А на следующее утро они с Витей вернулись мрачные и сразу шмыгнули в дом. Я сначала ничего не поняла, обиделась даже немного. Решила, что они не хотят малыша показывать, сглаза боятся. У нас тут многие боятся. Пошла к ним, стучала-стучала, но никто не открыл. И ставни задвинуты. И вечером света нет. Тут уж я встревожилась не на шутку, все-таки достучалась до Кати. Когда она на пороге появилась – даже не узнала ее. Лицо все какое-то темное, от слез опухшее, вместо глаз щелочки. «А где, – спрашиваю, – ребенок?» «А нет никакого ребенка, Зина, – отвечает она, и так в глаза смотрит, что хочется исчезнуть, прахом рассыпаться. – Мертвым он родился. Даже секундочки на свете белом не пожил. Врачи сказали, последние несколько дней уже мертвый был. И что я вообще должна радоваться, что он не начал гнить внутри, а то бы мне конец»…. И чуть ли не силой вытолкала меня. Да я и сама рада была уйти – растерялась очень. Так запертыми и просидели они несколько дней – мы уж волноваться начали. Но тут Катя нас с мужем сама позвала – поминки они устроили. «Катя, а где мальчика похоронили?» – спросила я. А она вздохнула грустно и ответила, что тела им не отдали в больнице. Мол, то, что родилось, человеком не считается, это зародыш, и что его хоронить. Такая история. После этого Катя изменилась очень. Она веселая была всегда хохотушка. А тут… Как тень ходила, все больше молчала и постарела очень быстро. Деток больше не было у них.

Следующим утром следователь Бухарин, ни на что особенно не рассчитывая, все же решил посетить родильное отделение местной больницы, где двадцать с лишним лет назад ныне покойная Катя Черепанова родила мертвого сына.

Санитарка походила на увеличенного в сотню раз гнома – деловитая, расторопная, хмурая, носатая, с бородавкой на лбу, из которой торчала закрученная седая волосина. Свалявшиеся волосы подвязаны выгоревшей на солнце, но некогда алой косынкой – не как реверанс собственной женственности, а просто машинальный утренний ритуал. Даже имя ее было сказочное, нездешнее – Ефросинья Елисеевна.

Подозрительно прищурившись, она по-птичьи вытянула шею и внимательно прочла каждое слово в удостоверении, которое показал ей Бухарин. Обычно сам факт наличия у него «красной корочки» завораживал людей, как взгляд удава капибару. Редко кто вникал в смысл, иногда это даже удивляло следователя, ведь он мог оказаться кем угодно – шарлатаном, мошенником, купившим поддельный документ.

Ефросинья же Елисеевна была въедливой – она даже достала из кармана несколько засаленного халата клочок бумаги и огрызок химического карандаша и аккуратно списала его имя. Держалась она уверенно, на улыбку отвечала только хмурым взглядом исподлобья, однако когда Бухарин пригласил ее в кафе на пляже – одно из немногих «приличных» заведений городка, работавших только в курортный сезон, – немного смягчилась и даже с застенчивой улыбкой посетовала, что ей совершенно нечего надеть.

В кафе она совсем застеснялась – накрахмаленных скатертей, салфеток, трогательно выложенных в форме лебедей, и официантов в белых рубахах, – в какой-то момент Бухарин даже пожалел, что пригласил ее именно сюда, в место, где она явно не сможет чувствовать себя расслабленной и свободной. Однако спустя четверть часа, которые они провели, обсуждая меню, погоду и курортников-хамов, бросающих окурки прямо в песок, Ефросинья Елисеевна расслабилась, откинулась в кресле, заказала рапанов в сырном соусе, пирожное «Картошка» и большую чашку кофе, сваренного на горячем песке. И разговор «о деле» первой начала она.

– Ладно, говорите, зачем позвали, – быстро расправившись с едой, потребовала она. – Я не в том возрасте, чтобы незнакомые мужчины кормили меня рапанами без серьезных на то причин. Да и даже когда была в том, что-то никто не кормил.

– Я вовсе не уверен, что вы сможете помочь, – улыбнулся Бухарин. Санитарка ему нравилась – было в ней что-то «настоящее», что с возрастом начинаешь различать и ценить, потому что в юности очаровывает чужая манерность, а потом глотком кислорода воспринимается, напротив, отсутствие масок. – Но вы единственный человек, который проработал в больнице столько лет. И мой единственный шанс.

– Память у меня хорошая, – подбодрила его напившаяся кофе собеседница. – Только вот никак в голову не возьму – зачем вам понадобился кто-то из такого далекого прошлого? Он, может, и умер уже – жизнь-то сейчас какая…

Следователь протянул ей фотографию Черепановой, ни на что особенно не надеясь. Расторопные смуглые пальцы с коротко остриженными ногтями схватили снимок. Движения Ефросиньи Елисеевны были по-обезьяньи быстрыми. И в очередной раз эта женщина-гном удивила Бухарина – едва взглянув на снимок, она с энергичным «пфффф!» возвела выцветшие глаза к сплетенному из сушеного тростника потолку кафе.

– Эту попробуй забудь – в кошмарном сне вернется.

– Что это значит? Вы уже узнали о ее смерти? Хотя, что я удивляюсь, здесь новости быстро расползаются.

– Далекая я от новостей, – пробасила Ефросинья Елисеевна. – Я ее саму помню. Даже помню, что Катериной звали. Как мучилась она, как страдала. И мужика ее помню – вот уж кто страшон. Глазки злые, губы сжаты вечно. Заставил ее ребеночка оставить, она все глаза выплакала.

– Что значит, оставить? – У Бухарина даже во рту пересохло, хотя только что он осушил огромный бокал домашнего лимонада. – Мне говорили, что она мертвого родила.

Санитарка криво усмехнулась и уставилась на белые барашки волн. И глаза у нее были цвета хмурого моря – темно-серые. Столь решительное отсутствие красоты или хотя бы миловидности часто делает женщин наблюдательными – особенно тех женщин, что родились в крошечных городках, не желающих подстраиваться под современные ритмы, иные планеты, где крутизна бедер и блеск глаз по-прежнему решают женскую судьбу. Ефросинья Елисеевна с годами одухотворила свою очевидную уродливость – ее мысли и то, как морщился ее лоб, когда она смотрела вдаль, делали ее лицо притягательным, его хотелось рассматривать, бесцельно, как произведение искусства.

– Это они так договорились врать знакомым, – наконец проговорила она. – Чтобы их не осуждали.

– Но… Я слышал, что Черепановы мечтали о ребенке! Столько лет ждали. С какой стати им было оставлять его в роддоме? Вы уверены, что именно об этой женщине говорите?

– Да уродец у них получился. Когда младенец закричал, даже врач отшатнулась. Сначала мы думали – недоношенный он, уж больно мал. Прям мальчик-с-пальчик. Но роженица, Катя, утверждала, что все в срок, и даже, мол, переходила она. А когда целиком вынули его, стало все ясно. Позвоночник у него был скрученный, горб на спине, ручки-ножки коротенькие, пальцы на одной руке срослись. И голова такая страшная – высоченный лоб и крошечное личико. Сперва посмотрели и креститься начали – машинально, все ведь атеистами были. Нам показалось, что у него вообще нет лица, только кожа натянута, и он этой кожей видит и чувствует нас. Очень неприятное ощущение – уж сколько лет прошло, а до сих пор мурашки по коже, если вспомню…. Но Катя, мать его, даже сначала не заметила, что урода на свет произвела. Наверное, боль и усталость заставили ее видеть иначе. Взяла его на руки, улыбалась, как будто бы ангел к ней явился, а не чудище из преисподней.