Все ей было в диковинку и все радовало – толпы, пробки, атмосфера вечной ярмарки и карнавала. «Как в театре», – прошептала она, оглаживая попахивающую лавандой ткань, и Парфенов-муж, умилившись ее бесхитростному восторгу, согласился оставить все как есть.

И комод остался старушкин, и дубовая кровать, и сундук, и даже вещи, его наполнявшие. Рука не поднялась у Парфеновой выкидывать все эти полуистлевшие кружева, примятые шляпки, хрустальные бусины.

В этом всем было что-то волшебное – иногда по вечерам новая хозяйка открывала сундук, перебирала «сокровища» и становилась девчонкой в ожидании чуда, хотя, во-первых, давно разменяла четвертый десяток лет, а во-вторых, в родном городке работала заведующей овощебазы, материлась не хуже портового грузчика и вообще слыла девушкой без сантиментов.

Старушкины вещи Парфеновым полюбились, но они никак не могли избавиться от запаха прежней хозяйки. И проветривали целыми днями, и освежители воздуха купили дорогие, и саше с сухими травами, и ароматические свечи. Иногда казалось, что они победили и дом обрел привычный и уютный аромат – квашеной капусты, борща, жасминовой туалетной воды Парфеновой-жены. Но каждую ночь им вновь и вновь приходилось признать: опять ничего не получилось. Почему-то по ночам квартира пахла совсем иначе. Как будто они, Парфеновы, были тут вообще ни при чем.

Отсыревшим деревом здесь пахло, немного плесенью, немного розовой водой, немного лавандой. Старушка любила лаванду – это Парфенова-жена заметила еще при генеральной уборке. Везде попадались засушенные веточки и бутоны, и все были вынесены ею на помойку.

– Знаешь, – однажды ночью прошептала Парфенова-жена, – ты сочтешь меня сумасшедшей… Но мне кажется, моя подушка пахнет ее волосами.

– Ну что за бред, – вздохнул Парфенов-муж, который злился на нее за то, что сначала не позволила вынести на помойку рухлядь и заменить ее на веселый пластик ИКЕИ, а потом сама же и жалуется. – Во-первых, и подушка, и наволочка – наши. Во-вторых, откуда ты вообще знаешь, как пахнут ее волосы? Я, например, уже даже забыл ее лицо.

Парфенов-муж соврал. На самом деле, он помнил странное старушкино лицо во всех подробностях – накануне она ему приснилась.

Жуткий был сон – будто бы проснулся Парфенов от невыносимой жажды, в глотке пересохло, рот суше пустыни и язык как наждак. Хотел встать с кровати и пойти в кухню за минералкой, но ничего не получилось – ни ногой, ни рукой пошевелить не смог, точно его парализовало. И дышать было тяжело, словно на груди кто-то сидел, душил.

Парфенов молча лежал, уставившись на очертания старинной люстры, и думал – должно быть, инсульт, какой ужас, мне всего сорок два. И только когда вдруг увидел над собой склонившуюся старуху, понял – это же сон. И сразу стало легче.

Парфенов был не из робкого десятка. С юности увлекался водным туризмом, проходил пороги пятой категории сложности, покорил белые воды Кавказа и Алтая и призраков не боялся. Люди-то страшнее, так всегда казалось Парфенову. Но склонившаяся над ним старуха человеком не была – эта мысль пришла ему в голову внезапно и совсем не вязалась с его представлениями о мире. Ему вдруг стало страшно как никогда в жизни. Как будто кто-то скрутил кишки ледяной пятерней.

Нет, старуха не выглядела как монстр из фильма ужасов – ни белых глаз у нее не было, ни запекшейся крови в волосах. И клейкая слюна не свисала мутноватой струйкой из уголка ее серой скукоженной губы. Но все-таки Парфенов смотрел на нее и сразу понимал – нежить. Наверное, дело во взгляде – он был пустым, как у мертвой рыбины. И зрачки узкие и неподвижные, несмотря на полумрак.

Он лежал ни жив ни мертв от страха, старуха же просто стояла над ним, будто бы рассматривала. А потом вдруг резко зазвонил будильник, Парфенова подбросило на кровати, он энергично потер кулаками глаза и выяснил, что никакого полумрака и тем более мертвой старухи вокруг нет, уже давно утро, из кухни пахнет блинами, жена напевает какую-то попсу.

Сердце его колотилось, он залпом выпил три стакана воды, поел блинов и успокоился. К полудню наваждение развеялось.

– Все это глупости, – сказал Парфенов жене. – Если хочешь, переедем в отель на пару недель. Наймем бригаду рабочих, и они тут все поменяют. Квартира будет как новенькая.

– Не знаю… – вздохнула та. – Жалко как-то… Я уже привыкла… Сундук… И пианино.

– Тогда прекрати надо мной издеваться, мне вставать в семь! – рявкнул Парфенов, отворачиваясь к стене.

Парфеновой же не спалось. В ее ушах звучала не существовавшая в реальности музыка, тихая и прекрасная. Как будто кто-то играл на пианино. Она энергично потерла ладонями уши, потом села на кровати, потом встала и подошла к окну, посмотрела вниз, на пустой и темный двор. Музыка никуда не делась, продолжала звучать в ее голове.

«Не буду читать на ночь, мозг не успевает переключиться на сон и выкидывает коленца», – решила она.

Почему-то ей захотелось пойти в другую комнату и посмотреть на пианино. Из коридора веяло холодом, наверное, Парфенов-муж опять забыл закрыть балконную дверь. Парфенова шла на цыпочках, затаив дыхание, словно боялась – то ли кому-то помешать, то ли обозначить свое присутствие. Она чувствовала себя одновременно героиней фильма ужасов и впечатлительной идиоткой.

Парфенов-муж видел приятный сон, что-то о пляже, теплом море и белых кораблях, когда вдруг истошный животный крик ворвался в его голову, как скифский завоеватель. Парфенов подпрыгнул в кровати и чуть собственное сердце от страха не вытошнил. Жены рядом не было. Он вскочил, бросился в гостиную. Парфенова сидела на полу, лицо ее было бледным, а губы дрожали.

– Какого хрена… – начал было он, но жена трясущейся рукой показала на старое пианино.

– Под ним кровь, кровь! Я на ней поскользнулась… Целая лужа крови, огромная лужа… У меня все тапочки в крови.

В тот момент она выглядела умалишенной. Парфенов включил свет. Разумеется, никакой крови на полу не было. Он подошел к жене и отвесил ей хлесткую пощечину – где-то читал, что так надо успокаивать истериков. Та замолчала и перестала трястись. Посмотрела на него пустым взглядом и тихо сказала:

– Я знаю, ты думаешь, что я сошла с ума… Но она была. Клянусь тебе, была кровь.

– Тебе просто приснилось… Идем в постель.

Парфенову было так трудно на нее не злиться, но он справился. Даже изобразил участие. Приобнял за плечи, помог встать, повел в спальню.

Парфенова повисла на его руке, носом уткнулась в плечо, шла на ощупь. «Дура-баба», – мрачно думал он.

На пороге спальни Парфенов остановился. Знакомое чувство ужаса ледяной пятерней сжало его сердце. Он чудом удержал в горле рвущийся наружу вопль. Понимал, что если закричит, то жена впрямь сойдет с ума и уже не оправится.

В кровати кто-то был.

Кто-то лежал в их кровати, свернувшись калачиком и отвернувшись к стене.

По подушке разметались седые волосы.

Парфенов потянулся к выключателю, как к пистолету. Стукнул по нему кулаком, и комнату залил оранжевый электрический свет.

Показалось.

Конечно, показалось.

Никаких старух, пустая остывшая кровать. Но сон все равно ушел безвозвратно.

До утра супруги не спали. Молча сидели в кухне, пили чай с шоколадкой и боялись друг на друга смотреть. Парфенов-муж вдруг подумал о том, что надо развестись. Эта женщина так и не стала ему родной. Не получилось у них того волшебного теплообмена, который в идеале наступает после фазы страсти. Страсть была, да. Но ее сменила пустота – пустота и привычка.

Парфенова-жена сидела напротив и почему-то понимала, о чем он думает. Странно, но ее это не печалило. Ей вдруг вспомнилось, как накануне она шла по Арбату и остановилась возле уличного музыканта, саксофониста. Остановилась не потому, что хотела послушать музыку, а потому что он посмотрел на нее так… как обычно смотрят не на женщин вроде Парфеновой, а на девушек из рекламы бюстгальтеров вандер-бра. И она тогда тоже посмотрела на него так. И так они какое-то время стояли друг напротив друга, а потом Парфенова смутилась, кинула в кофр от саксофона сторублевую бумажку и торопливо ушла. А потом весь вечер перечитывала «Мадам Бовари», такое настроение было.