— Альма Юлиусовна, прошу не пугаться. Я из флотской контрразведки. Вот мое служебное удостоверение… У нас есть серьезные доказательства вашей враждебной деятельности и все основания к насильственному задержанию, к аресту и преданию вас суду Военного трибунала. Не пытайтесь оспаривать мои слова, не усложняйте ситуацию… Я могу добавить, что нам известен и ваш псевдоним «Ойнас», и еще многое другое. Однако, учитывая вашу молодость… Мы пришли к решению не арестовывать вас, а всемерно помочь вам искупить свою вину… помочь пресечь шпионско-диверсионную деятельность фашистской агентуры против Советской Армии и Военно-морских сил, против вашего эстонского народа…»

— И какая реакция была у девушки? — спросил я у Николая Кирилловича.

— Она побледнела, руки задрожали… Помню, как сейчас, она сидела, как завороженная, не меняя позы. А потом спросила о санкциях в отношении сестры, заявив, что Эдита ничего не знала о ее деятельности. Потом зашел один из оперработников и застенографировал ее признательные показания.

«Ойнас» подробно рассказала об обстоятельствах ее вербовки, задании «на оседание» в Таллине, инструкциях по сбору секретных сведений по Флоту. Она выдала портативную радиостанцию, шифровальные документы и графики радиообмена с разведцентром в Швеции, назвала явки известных ей «лесных братьев».

С учетом чистосердечного признания в дальнейшем она активно использовалась в опознании абверовской агентуры.

На этом беседа об Альме Грюнвильд закончилась. Но мне хотелось из первых уст услышать повествование о борьбе этого честного и мужественного чекиста за отстаивание истины в ошибочном решении, принятом хрущевскими головотяпами в отношении Балтфлота. Я знал эту историю в разной интерпретации из других источников.

Кстати, Кремль тогда приказал резать корабли и самолеты без оценки последствий в состоянии боеготовности этого водного форпоста, стоящего на западных рубежах страны.

Н. К. Мозгов не убоялся ни непосредственного начальства из Лубянки, ни высших руководителей Министерства обороны СССР, ни самого Хрущева, и на заседании Политбюро КПСС доложил то, что было на самом деле на флоте и о тех последствиях, которые могли наступить, если была бы выполнена «дурь сверху». Перед нею спасовали многие флотоводцы, а он добился своего…

Я несколько раз в беседах при встречах подводил генерала к этой теме, но тот всякий раз отнекивался, называя свой поступок не геройством, а элементарным рядовым действием чекиста, противостоящего трусости и разгильдяйству.

Но однажды, это было тоже в Совете ветеранов военной контрразведки, в конце 90-х годов, накануне своей кончины он вдруг разговорился.

— А начиналось все так, — пояснил генерал. — Я был начальником контрразведки Балтфлота. Когда на мое имя стали сыпаться, как снег на голову, аналитические справки, рапорта, докладные записки от оперсостава и моряков о резком снижении боеготовности флотской инфраструктуры в результате непродуманных сокращений, я стал задумываться над «разумным процессом». И через несколько недель, когда «созрел», решил подготовить обобщенную справку на имя Председателя КГБ Шелепина.

— А как же ваш непосредственный начальник военной контрразведки, что он остался в стороне, в неведении?

— Генералу Гуськову я не решился посылать документ. Он мне несколько раз намекал, что кнутом обуха не перешибешь. Поэтому я не уверен был в его смелости, хотя нужно признать, что такой шаг был рискованным — как-никак я шагал через голову московского непосредственного начальства.

Но прежде, чем отсылать документ в Москву, я его показал командующему Балтийским флотом и первому секретарю Калининградского обкома партии — члену Военного совета. Они внимательно прочли мою докладную записку и пожелали успеха в нужном начинании: не отговаривали и не выказывали поддержки в случае потребности. К сожалению, эти люди были слепыми рабами навязанных сверху директив — боялись за свои высокие должности.

— Документ вы отправили в Москву сразу после этого разговора или еще накапливали материал?

— Сразу, так как там было полно доводов в защиту на-ше-го флота, — он умышленно растянул последнее местоимение, словно подчеркивая гордость и справедливость того, что им было сделано несколько десятилетий назад.

— А потом? — поторопил автор его с ответом.

— А потом включился счетчик времени, и я стал считать дни в ожидании звонка из столицы.

— И все же непонятна трусливая позиция командующего Балтфлотом, — вам пожелал успеха, а сам в кусты.

— Если честно, я не сильно и переубеждал двоих. Никакие рассуждения не в состоянии указать человеку путь, по которому он не хочет идти. Люди не хотят думать, перестают размышлять, когда за них кто-то делает эту работу. Я же был раскован в своих раздумьях, потому что их базой были объективные материалы широкого круга оперативного состава, прекрасно знающего обстановку в курируемых им частях. По-моему, а я такого мнения придерживался всегда, мы истинно свободны тогда, когда сохраняем способность рассуждать самостоятельно…

Время бежало быстро, потому что Николай Кириллович рассказывал настолько интересно, что хотелось его слушать и слушать. Помогал диктофон.

Со слов Мозгова через неделю раздался звонок по «ВЧ».

— Я поднял трубку и услышал голос Шелепина, сообщивший, что получил докладную записку. Он поинтересовался, все ли правильно в ней. Ответ мой был краток: я лично отвечаю за каждую букву, за каждый факт, потому что любой из них выверен через несколько источников.

Председатель КГБ тут же сообщил, что в таком случае он направляет документ в Политбюро, а мне приказал быть готовым по вызову прибыть в Москву.

Через неделю по звонку я и командующий флотом А. Е. Орел вылетели в столицу.

Поселились в престижной гостинице «Метрополь». Не успели еще разместиться, как последовал телефонный звонок от начальника Главного Морского штаба, приказавшего нам с командующим прибыть к нему. Я понял задумку, — ожидается психологический накат, моральная торпедная атака. Так оно и вышло.

В Штаб с Орлом шли молча. Командующий совсем не соответствовал своей фамилии. Он скорее походил на мокрую курицу или проштрафившегося пацана, который разбил мячом соседское окно.

— Зачем ты затеял всю эту возню? Зачем? Сколько драгоценного времени она отняла у нас, я не говорю уже о нервах, вообще о потерянном здоровье. Тебе легко… а с меня три шкуры сдерут, — бубнил под нос потеющий командующий флотом, тяжело переставляя налитые словно свинцом ноги.

— Мне тоже неприятно докладывать вашему непосредственному начальнику, — ответил я ему. — Давайте вместе переубеждать начштаба, — чего бояться?

Нет, не проронил Орел ни слова в защиту разумных посылок докладной записки. Больше того, в беседе со вторым лицом в ВМФ СССР он свернулся ежиком, вобрав голову в плечи. Мне пришлось одному отстаивать точку зрения о снижении боеготовности флота.

Начштаба упирался рогом, не соглашался с доводами, а потом рявкнул, — ну, что, товарищ Мозгов, выходит контрразведчики лучше знают обстановку на флоте, чем флотоводцы? Вы много на себя берете! Вы что, подвергаете сомнению правильность решения Инстанции и самого Никиты Сергеевича!

Я ему ответил так, — первый секретарь не мог дойти до такой глупости, чтобы отдать распоряжение на уничтожение тех средств, которые могут не один год послужить Родине и флоту.

И тут хозяин кабинета взорвался:

«Значит, вы считаете, что Главком и я растиражировали эту глупость?»

Я спокойно заметил, что вот с этой глупостью на Политбюро и разберемся.

Начштаба после моих слов резко поднялся с кресла и, сделав вид, что говорить уже не о чем, практически мне указал на дверь, а Орлу приказал остаться…

У меня было свободное время, и я отправился в морской отдел военной контрразведки на Лубянку. Встретил меня его начальник капитан 1-го ранга Шилин, который своего курирующего поддерживал в этом начинании. Увиделся я и с генералом Гуськовым — начальником военной контрразведки. Беседы не получилась, а потому она была недолгой.