Сегодня, рассматривая этот городской пейзаж, я вижу, как он изменился. Когда-то мне казалось, что я составляю часть его, и мне это нравилось. Каждый раз, особенно по вечерам, после целого дня за рабочим столом, я вставал, шел к окну, распахивал его и, с наслаждением закуривая сигарету, смотрел на улицу. И я не столько наблюдал за всем, находящимся по соседству и виденным мною тысячи раз, сколько наслаждался самим чувством узнавания. Будто каждый раз обнаруживаешь ласковое и сердечное присутствие того, кто помогает тебе выживать. Ну, и что тут странного? Я обычный человек и вместе с другими жильцами живу жизнью нашего квартала. И, конечно, вполне нормально, что мне нравится открывать окно и смотреть наружу.

Но сегодня совсем не то. И я понимаю почему. Вместо того чтобы сначала взять сигарету, я сразу высовываюсь из окна и теряюсь, не зная, как быть: с первого же взгляда я ощущаю, что не включен в открывшуюся передо мной реальность. Свою улицу я больше не узнаю, смотрю на нее, а она будто в запотевшем зеркале — не проступает. Значит, то, что было улицей, — это не она сама, а только мое видение ее. В общем, улица, после того как долгое время была местом, где я жил, теперь стала местом, где я притворяюсь, будто живу.

Пока я так размышляю, зажигаются один за другим уличные фонари. И беспорядочные вечерние тени на аллее сменяются иллюзорно светлой ночью. Буквально в ту же самую минуту, неизвестно откуда, появляется девушка, она сходит с противоположного тротуара и перебирается на мою сторону. Молодая, а может, и совсем юная, высокая и сильная, она — воплощение красоты. На ней просторный свитер в горизонтальную полоску и голубые джинсы, они обтягивают ее так, что вокруг лобка образуется множество мелких складок, и это наводит меня на мысль о лучах солнца, садящегося за горизонт. Она шагает — грудь вперед, бедра назад — с неловкой грацией, свойственной очень крупным женщинам, обретающим проворство только в обнаженном виде. Шея у нее круглая и красная, лицо тяжелое, слегка сыроватое на щеках и сухое у висков, с высокими скулами и большими прозрачными глазами. Где я видел это лицо? Может быть, у женщины на копии картины Пьеро делла Франческа, что висит на стене в моей спальне?!

Замаскированная ночной темнотой красивая девушка проходит между припаркованными машинами и смотрит наверх, в мою сторону. Это она, никаких сомнений, — та самая, что пригласила меня в Организацию. Да, это она, а я — самый счастливый мужчина на свете. Но через минуту это явление может исчезнуть из виду, оказавшись под моим домом. Ни на секунду не задумавшись, я поднял руку и приветственным жестом пригласил: «Поднимайся наверх, я живу на третьем этаже». Она увидела мой жест, в знак согласия кивнула головой и тут же скрылась. С бьющимся сердцем я побежал к двери смотреть в глазок. Между прочим, давняя привычка, я и раньше в ожидании девушек смотрел в глазок. Правда, подобных приключений у меня было немного, но я уверен, что в этой области мой небольшой опыт вполне можно считать за нормальный. Не то что у некоторых, перепробовавших все на свете!

А сейчас у меня появилось ощущение, что впервые в жизни со мной произойдет нечто удивительное: эту девушку, пригласившую меня в Организацию, я полюблю, мало того — уже люблю. От этой мысли я был счастлив, как игрок, с самого начала игры настроившийся на победу.

Когда я смотрю в глазок, у меня всегда возникает странное впечатление: видишь предметы далеко, в перспективе, а в действительности они совсем рядом, почти под самым носом. Может быть, из-за того, что стоящие перед глазком кажутся такими далекими, вид у них загадочный, нереальный; они представляются мне персонажами из снов или призраками умерших. Они притаились там, будто хотят, не знаю, за какую провинность, упрекнуть меня, и я чувствую себя виноватым. Но на этот раз во мне мечта и чувство вины, одновременно. Вижу площадку, переходящую в длинный коридор, а в его глубине — лестницу, с которой вот-вот появится девушка в свитере и джинсах. Мое приглашение мне кажется таким давним, словно отнесенным на миллион световых лет назад, но я знаю, что, когда я открою ей дверь, она ткнется мне прямо в руки — так это будет близко.

Площадка пустует бесконечно долго; может быть, девушка задержалась, в поисках моего имени внимательно рассматривая таблички на дверях? Ага, вон ее голова появилась — она поднимается по лестнице.

И я мгновенно понимаю, что что-то в моих расчетах не сходится. Эта женщина — совсем другая; она много худее, чем та, которую я увидел на улице. Шея у нее не крепкая и не круглая, наоборот — тонкая и нервная. На ее лице выражение не ангельской самоуглубленности женщин Пьеро делла Франческа, а тупости, и оно треугольное, лисье. Гладкие и будто мокрые волосы свисают вдоль изнуренных щек. Свитер на груди не приподнимается, кажется, что ее грудь располагается где-то в районе талии. Она приближается, и я вижу, что она не смотрит на таблички в поисках моего имени, как делала бы та, из Организации, а немного поколебавшись, вот-вот свернет на лестницу, ведущую на четвертый этаж. Тогда я открываю дверь, выглядываю и спрашиваю:

— Эй ты, куда идешь?

Останавливаясь, она поворачивается в мою сторону. И я сразу замечаю около ее ноздрей и в углах рта красную сыпь. Кротко улыбаясь, она отвечает:

— Не знала, как тебя найти. Ты подал знак и исчез.

Голос у нее неприятный, хриплый, визгливый. Женщина возвращается на мою площадку; через мгновение я ныряю обратно, в квартиру, и захлопываю дверь. Она недовольно спрашивает за дверью:

— Да что с тобой?

Сквозь закрытую дверь отвечаю:

— Извини, я тебя принял за другую.

— Нужно было думать раньше; со мной всегда так, вечно меня путают с другими. Дай мне хотя бы что-нибудь, — жалобно просит она.

— А что ты хочешь?

— Дай мне пятьдесят тысяч лир на еду.

Тут мне на память приходит, что несколько дней назад я нашел в нашем подъезде брошенный шприц. Кто-то, торопясь, сделал себе укол здесь, а не на улице.

Рассердившись, говорю:

— На еду или на наркотики?

— Да ладно, дашь пятьдесят тысяч лир?

Вынимаю деньги из кошелька, подсовываю под дверь. Она наклоняется и берет; и точно в этот миг за ней вырисовывается фигура коренастого и приземистого мужчины с очень бледным изможденным лицом, иссиня-черной бородой и двумя круглыми, как два каштана, глазами под высоким лбом и плешивым теменем. В его руке тяжелый чемодан. Он бросает вопросительный взгляд на девушку. Она поворачивается ко мне спиной и, раскачивая нескладными худыми бедрами, уходит. Открываю дверь, и он входит.

Вот я и один в День Феррагосто[8], а все из-за несправедливости злой судьбы, настигшей меня как гром с ясного неба. Мы, я и Джулия, должны были уезжать на пляж под Римом. Но в самый последний момент я узнал, что нас не двое, а трое — будет еще некий Тулио, последний из кавалеров, водящих Джулию в кино. По словам Джулии, Тулио — просто друг, в чистом виде друг, и только. И в День Феррагосто тоже?! На это мое замечание она ответила как мог бы психоаналитик:

— Ты хотел бы, чтобы я поверила в твою ревность, а на самом деле подсознательно только и ждешь, чтобы я тебя предала.

Не знаю почему, но от этих ее слов я разъярился:

— Ах так, да?! Тогда лучше будет нам никогда больше не видеться.

— И я думаю, что так будет лучше, — с обескураживающей меня безмятежностью парировала она.

— Тогда прощай.

— Прощай.

Теперь я сам себя спрашиваю — зачем я порвал с Джулией? Вернее, почему я не порушил все раньше? В общем, зачем я тянул два долгих года наши отношения, такие раздражающие и такие бессмысленные? Задаю я себе эти вопросы, лежа на диване в кабинете праздничного дня, да к тому же — летом. И задаю я их лениво и с хитрецой. А ощущение окончательной свободы, после двухлетнего рабства, вместо того, чтобы возбуждать и опьянять, действует на меня, как снотворное. Получается, что сам факт освобождения от Джулии дает мне право спать, а не терзаться ответами на некоторые вопросы. Да это так, и я говорю себе, перефразируя Гамлета: «спать, как мечтать», то есть во всех случаях лучше временно приостановить реальную жизнь, как прекращается театральное действо из-за неисправности освещения.