На следующее же утро началась наша здешняя жизнь, немало меня удивившая.

Примерно в половине восьмого утра мадам внесла на подносах кофе со сливками, хлеб и фрукты и, поставив все это перед нами, еще лежавшими в постели, удалилась. И перед женой и передо мной, перед каждым в отдельности.

Кажется, это такой обычай — есть лежа в постели, вернее, полусидя.

Как вкусен утренний кофе с молоком! А чудесный вкус хлеба! Он оказался еще вкуснее того, о котором я мечтал, зная о нем понаслышке.

«Вот это поистине райский завтрак!» — подумал я и, не вставая с постели, крикнул жене в соседнюю комнату:

— Ну как тебе райский завтрак?

— Я, конечно, в восторге, это действительно рай — есть лежа в постели, но может, мы встанем, приведем себя в порядок и тогда уже позавтракаем?..

— Завтрак, наверное, не бывает дважды… Как, вкусно?

— Вкусно, но… Это весь завтрак?

— Необходимые питательные вещества в нем, пожалуй, присутствуют, так что все в порядке.

— Нужно, наверное, большое терпение, чтобы привыкнуть к обычаям этой страны.

— Вспоминается это стихотворение. Мне кажется, я еще хуже того бедняка.

— Здесь есть пианино. Как ты смотришь на то, чтобы под его аккомпанемент пропеть хвалебную песнь Раю? — С этими словами я направился в общую туалетную комнату. Там тоже все было оборудовано: душ, ванна.

Когда я вернулся в свою комнату, в ней все, начиная с постели, было прибрано.

Мало того, жена в шелковом кимоно упрекнула меня: «Где же ты болтаешься?» — и показала, что в моей комнате в углу за занавеской располагались раковина, унитаз и все необходимое. Одна комната для живущего в ней человека словно бы представляет целый мир, — с преувеличенным восторгом говорила жена, как бы убеждая меня быть довольным маленькой комнатой.

Наверное, райский мир — это владения женщины, — смеялся я про себя.

Неужели моя жена, которая во время сорокапятидневных занятий на пароходе казалась совершенно беспомощной, так повзрослела и стала самостоятельной, — втайне я даже восхищался ею.

Перед нашим отъездом из Токио жена объявила: «Во Франции я буду готовить еду, а учиться — нет, не смогу». Однако здесь, в Париже, получилось совсем по-другому. Когда я решил изучать экономику, записавшись в Сорбонну на кафедру профессора Симьяна, моя жена, услышав, что один-два года назад в этой стране открылись двери университета и для женщин и теперь туда поступает больше женщин, чем мужчин, неожиданно отправилась вместе со мной и оформила все процедуры, связанные с поступлением на филологический факультет.

— Ты всерьез хочешь окунуться в студенческую жизнь?

— Но ведь о твоей еде полностью заботится мадам, мне там нечего делать… А кроме того, благодаря Небесам те знания, которые ты вколачивал в меня на протяжении сорока дней на пароходе, похоже, дают плоды… — со смехом ответила жена.

— И с чего же ты начнешь свое обучение?

— Как тебе сказать? Ну… прежде всего мне хотелось бы узнать, как возникла такая райская страна.

— Вот как? Да ты стала молодцом! — сказал я. Если безвольная и нерешительная жена, всего за сорок пять дней, в течение которых я направлял ее, взявшись за дело всерьез, смогла так измениться… Человек не должен терять надежду.

Я провел жену к задним воротам Сорбонны. На маленькой площади стояли бронзовые памятники старым ученым. Фасадом на площадь выходил книжный магазин «Блан». Тот магазин, в котором мы из Японии всегда заказывали французские книги. В маленьком магазинчике был всего один старый продавец. Когда я протянул ему свою визитную карточку, он обрадовался: «Мсье Сэридзава, так это вы?» И, пройдя вглубь магазина, снова вышел ко мне вместе с молодыми супругами-хозяевами. Супруги пригласили нас зайти во внутреннее помещение, но так как мы были без подарков, то обещали зайти в следующий раз…

Вместе с женой мы не спеша заглядывали в лавки букинистов и вернулись домой к семи часам, чтобы не опоздать на ужин.

В нашем пансионе ужин в семь часов вечера накрывали в столовой. Кроме госпожи Луизы и ее почтенной матушки обычно за столом присутствовало еще четверо или пятеро гостей. Кажется, это был и люди, имеющие отношение к системе образования Парижа, за общим столом мы, как принято у французов, вели приятные беседы и поэтому вскоре подружились. Около девяти трапеза заканчивалась, но в случае необходимости, если заранее предупреждали мадам, она обычно устраивала стол, и те, кто не был занят, порой засиживались за разговором до десяти…

Поистине это был райский мир.

На этой земле, словно и не замечая, что мы японцы, с нами обходились просто, как с равными, и на душе у нас было легко.

Жена, поскольку с нового учебного года ей предстояло окунуться в студенческую жизнь, сразу же стала посещать курсы французского языка. Глядя на нее, я как будто впервые заметил, как она молода, и на душе стало спокойно. «Все-таки это и благодаря нашим сорокапятидневным занятиям», — хвалил я сам себя. Однако сам я, внезапно столкнувшись с другой цивилизацией, несколько растерялся. Но твердо решил постепенно приспособиться и постичь составляющие ее суть элементы.

Начать решил с изобразительного искусства: картин, скульптур было такое множество, что даже освоить одну только живопись было очень трудно. Я попытался изучить произведения живописи в хронологическом порядке и был немало удивлен, обнаружив, что все они, даже те, что находились на хранении, всегда были открыты для всех желающих.

Следовательно, сумасшедших или идиотов, помешанных на изучении искусства, здесь хватает — поистине благословленный рай для таких, как я, лентяев и дилетантов.

Однажды, вернувшись домой около четырех часов дня, я услышал голос жены, доносящийся из комнаты: «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ». Декламируя эти слова, жена энергично шагала по комнате. До сегодняшнего утра там было пианино, но…

— Послушай, ты, наверное, не жалеешь о пианино. Ведь моя игра в этой стране — на уровне начальной школы, мне было неловко… Оно только мешало, я попросила мадам, и она убрала его отсюда.

С тех пор как мы приехали сюда, я впервые увидел жену в европейской одежде и был поражен ее молодостью и наивностью. Она казалась шестнадцати-семнадцатилетней девочкой.

— Мне посоветовала подруга, здесь прогрессивные женщины — их, правда, еще мало — обычно стригутся, вот и я решила коротко постричься… И словно почувствовала себя другим человеком. Сначала не могла решиться, думала, что прежде надо бы посоветоваться с тобой… Но потом вот решила, что должна ведь жена обладать хоть какой-то свободой… Прости.

— Ты так помолодела, тебя просто не узнать.

— Понимаешь, если укладывать волосы в японскую женскую прическу, а сверху еще надевать шляпу — а без нее невозможно носить европейскую одежду, — тогда голова становится тяжелой и кажется чужой, это неприятно… Потому я коротко постриглась и, подобно жителям этой страны, теперь ощущаю себя как в раю.

Мне нужно было срочно сделать заметки в своей тетради, а в соседней комнате моя жена, превратившаяся в молоденькую девочку, продолжала шагать, декламируя: «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ», и я, сам того не замечая, тоже стал мурлыкать себе под нос: «Свобода, равенство, братство».

Как привольно я чувствовал себя тогда! Но не был ли при этом легкомысленным глупцом?

Войдя в жизнь цивилизованной страны, столкнувшись с разными сторонами цивилизации, мы с женой походили на дикарей: не только наше зрение, но и души были в растерянности, и все же неожиданно для себя многое, пожалуй, мы усвоили.

К тому же французы словно не замечали, что мы — чужеземцы, вели себя с нами дружелюбно, как с равными, поэтому вскоре мы смогли общаться с ними свободно, как с друзьями или с родными, а так как все они имели отношение к науке или литературе, то очень помогали нам.