Скальпель мгновенно переместился от лопатки к почкам.
— Медленно обернись.
Я обернулся.
— Посмотри мне в глаза.
Я посмотрел.
— Хм… Ты не врешь. — Констатировал доктор, а проклятый скальпель наконец спрятался в рукаве.
— Какое тонкое наблюдение!
Ричард Фарагут был на полголовы ниже меня и серьезно уступал в комплекции. Мне до чесотки хотелось своротить ему челюсть, благо он был прав на все возможные проценты — в царящем бедламе на нас никто не обратит внимания. Опять же, густая тень стены — надежное укрытие.
Однако убогое телосложение могло обмануть кого другого, но не меня. Затевать драку с этой змеей — слуга покорный, я еще жить хочу.
В общем, вместо травмы я подарил доктору коньяк.
— На вот, держи. — Поллитровка перекочевала из кармана в левую руку Фарагута. — Не люблю оставаться в должниках.
— Ценно. Прошу в мою скромную обитель. — Док сделал приглашающий жест по направлению ко входу в эллинг.
Только тогда я разглядел красный крест над дверью, куда и направился. За углом слышались голоса Салмана и бывшего (или теперь будущего?) эрмандадовца. Один все уговаривал, а второй упирался, но уже без «фартыперов» и прочих уголовных словечек.
— Док, что значит «фартыпер»? — Спросил я в шлюзе медбокса.
— Это некий предмет, которым карманник прикрывает рабочую руку в момент совершения титульного противоправного деяния. — Многословно пояснил он и активировал вытяжку. — Салман нахватался словесного мусора за годы в компании Натана Зельдера и Йогана Вестервальда, будь снисходителен.
— Я просто спросил. — Мы оба сняли маски и вошли в царство резкого, бьющего в глаза белого света.
Медбокс был, что называется, в частичной готовности. Горы оборудования, незанятые койки, одинокий хирургический комбайн. Все пациенты за три дня убыли в тыловые госпитали. Несерьезные дырки к этому времени залатали, так что стационарный медицинский пункт разворачивать по-настоящему просто не пришлось.
Доктор ловко свинтил коньячную голову и извлек откуда-то маленькие мензурки, которые, звякнув, опустились на блестящую поверхность хирургического стола.
— Итак, разговор начистоту? — Коричневая жидкость забулькала в количестве сорока граммов на емкость.
— Именно. — Отозвался я, приняв импровизированную стопку. — Кстати, поздравляю с победой и подписанием мирного договора.
— Чин-чин. — Не вполне понятно ответил Скальпель и немедля принял дозу.
Мы стояли посреди полупустого бокса по сторонам живорезного ложа. Как дуэлянты перед барьером, честное слово. Хирургический комбайн отбрасывал замысловатую тень на пол. Коньячный аромат уверенно прорывался сквозь запах больницы. А на бледной, малокровной физиономии визави краснел след маски. Надо думать, что и на моей тоже.
— Я полагаю, ты намерен уступить первое слово мне? — Спросил доктор.
— Если тебя не затруднит.
— Не затруднит. — Уверил он и соврал, так как задумался, наверное, на минуту с половиной.
Наконец док Скальпель наполнил мензурки и заговорил.
— Во-первых, спешу сообщить: мы с Салманом решили, что не станем… м-м-м… — он помычал, повертел пальцами, подбирая формулировку, — не станем преследовать тебя, или пытаться причинить какой-либо вред. Ведь ты, как я понимаю, встревожен своим свидетельским статусом и возможными последствиями оного?
— Так точно.
— У нас была масса возможностей и времени до сего момента, и мы не воспользовались. И ты, насколько я могу судить, тоже не воспользовался, не донес на старых друзей. Обе стороны проявили доступное благородство. Пусть так будет и дальше. Согласен?
Я кивнул.
— Предупреждаю, пока молчишь ты, бездействуем и мы. По-моему, это справедливо. Во-вторых. Салман совершил… некое действие. Которое может пустить, и наверняка пустило по ветру наше инкогнито, содержавшееся в неприкосновенности с самого нашего исчезновения на Бартеле 2–4. Мы оба собираемся покинуть ряды вооруженных сил, но до демобилизации пройдет время, а значит, качественная маскировка невозможна. Нас могут арестовать. И допросить. Сам понимаешь, что современные методы допроса оставляют мало шансов утаить что бы то ни было.
Да уж. Современные методы допроса я испытал на собственной шкуре. Утаить, правда, удалось, но исключительно благодаря тому, что дознаватели «Эрмандады» начали рыть не в ту сторону. Короче говоря, я согласно кивнул, мол, да, понимаю.
— Так вот, в случае ареста будь готов, что мы выложим все. И про тебя в том числе. Твои подвиги в неприглядном амплуа пирата, выдающуюся роль в нашем побеге со Шварцвальда…
— Ничего, ничего. — Я запретительно поднял руку. — Абсолютно все мои художества зафиксированы инструментальным способом и подтверждены моими собственными показаниями для ГАБ.
— Вот как? — Скальпель удивленно поднял белесые брови. — Кстати, спасибо за Шварцвальд. Выпьем.
— За Шварцвальд. — Поддержал я. — Чтобы нам всем и далее так везло.
Мы опрокинули по второй и звонко утвердили стопки на столешнице.
— Теперь моя очередь?
— Излагай. — Доктор повел ладонью в мою сторону.
— Излагать-то особо нечего. Ты все сказал. У меня к вам никаких претензий. Никаких враждебных намерений. Ничего. Вы не трогаете меня, я забываю о вас. Всё, точка. Очень надеюсь, что я прямо сейчас не выписываю вам индульгенцию.
— Индульгенцию? — Докторские брови опять превратились в удивленные коромысла.
— На дальнейшие художества. Торговля органами, например. — Я указал на него пальцем, прищурившись, будто целюсь из пистолета.
Док Фарагут запрокинул голову и как-то трескуче расхохотался. Веселье не иссякало секунд сто двадцать, а то и все сто тридцать. По впалым щекам струились слезы, осушаемые идеально чистым рукавом мундира.
— Ну, Андрей! Я прямо сейчас могу пообещать, что зарою, ха-ха-ха, скальпель войны, в землю! И что?! Ты поверишь? И, даже если не поверишь, как сумеешь проверить?! Ха-ха-ха! Ведь точка! Так? Отсюда наши дорожки разбегаются навсегда!
Я невольно почесал затылок. Была у меня такая привычка ради бодрости мыслей.
— Навсегда, док — это очень долго. Все может измениться. Мой друг Комачо Сантуш научил меня главному закону астрофизики: Вселенная имеет форму чемодана. И наша встреча на Паркиде тому лишнее подтверждение.
— Са-а-антуш… — протянул он. — Комачо, лысый мерзавец, давненько не встречались!
— Бритый. Бритый мерзавец. — Поправил я. — Встретитесь на той стороне, если кто-нибудь отмолит тебя от адской сковородки.
— Комачо погиб? Что ж… Вы, как я слышал, были дружны. Где это случилось?
— Здесь, на Паркиде. Возле Керсаспа.
— Судьба… Такой пилот и в самом конце войны! Не повезло.
— В самом начале. Мы были здесь в разведрейде.
— За упокой души. — Поднял стопку доктор.
— Мягкой посадки, друг. — Мы выпили по третьей.
После короткой паузы, наполненной причмокиванием и занюхиванием (коньяк был дивно хорош — не соврала буфетчица!), доктор сказал:
— Значит, форму чемодана? Глубокая мысль. И верная. Ну что же, Румянцев, торжественно клянусь, что не распотрошу больше ни одного живого тела. Полегчало на душе?
— Незначительно. Проверить я все равно не сумею. — Я разлил коньяк в четвертый раз, в нарушение правила «руку не меняют» — ох уж мне эти условности! — Зачем ты, док, все время поминаешь душу? Я не верю, что ты религиозен.
— Зря. Я верю в Бога. Вера моя абсолютна, как ноль Кельвина. — Серьезно ответил он.
— Ого! Трудновато представить тебя в кирхе распевающим псалмы, или как там у вас принято?
— Невозможно! Не «трудновато», а невозможно! — Доктор поднял палец. — Хотя лет тридцать пять — сорок назад я отметился в этом бесполезном занятии.
— Потрясающе. Тогда почему занятие бесполезное, если вера абсолютна? И как твои занятия вяжутся с десятью заповедями?
— Напрямую. Напрямую, Андрей. Бог создал нас такими, какие мы есть. Мне нравится то, что я делаю. Делал. — Поправился он и поднял глаза к пластиковому небу. — Как, впрочем, и подавляющему большинству нашего народонаселения. Грех — это всегда приятно. Раз Бог вот так решил, значит он знал, что делал. Значит, ему тоже наплевать на то, что в вашем обществе принято считать приличным и правильным, как и мне. Вот и всё. Дорогой Создатель, к тому же, терпит такие милые шалости как война. Да и сам любит пошалить: ураганы, землетрясения, вирусы… Знаешь, Андрей, какие очаровательные это божьи создания? Взять, например, стальную оспу. Или трайтаонскую эйхелею. Это что, ошибка? Неудачный проект? Сомневаюсь! Они совершенны, эти создания. А я! Я вообще образ и подобие! Я выше ангелов и архангелов, потому что имею свободную волю и способность творить! Вот я и творю что считаю нужным, как и обожаемый Господь.
