День изо дня газеты и телевидение раскручивали имидж государственника, простого русского мужика-интеллигента, крутого патриота, человека с добрым сердцем, людского заступника, которому осточертела наглая власть криминала. Зенкович ежедневно делал грозные заявления, пугавшие его самого, но Глеб Егоров из «Аэлиты», готовивший тексты и руководивший всей пропагандистской компанией, учил его, что чем резче, дурнее выступления, тем популярнее политик. Главное — категоричность и апломб, в смысл никто не вдумывается. Россиянин доверяет глазам, а не ушам. Перед интервью на радиостанции «Эхо Москвы» он дал Леве заготовку, где было сказано, что бандитов следует расстреливать на месте без суда и следствия, как только они попадутся на глаза, и он лично этим займется, когда получит полномочия. У него, мол, не дрогнет рука, потому что сердце обливается кровью от страданий невинных сограждан, которых замучили преступники. В число бандитов почему-то входили олигархи, взяточники, правозащитники, гомосексуалисты и коммуно-фашисты. Прочитав текст, Лева пришел в некоторое оцепенение и начал возражать в том ключе, что это чушь какая-то и вообще он ни разу в жизни не стрелял, но Егоров, как всегда, его легко убедил. Сказал, что важнее всего, чтобы било по мозгам и по нервам. Народ ненавидит всю эту сволочь первобытной ненавистью, и тот, кто облекает эту ненависть в слова, автоматически становится его любимцем. Конечно, добавил Егоров, сама по себе народная любовь ничего не значит, она пустой звук, если не уметь ею правильно пользоваться. Но это уже вопрос предвыборных технологий, Гене не стоит забивать себе этим голову.

Кстати, у Левы Таракана сложились с Егоровым добрые, приятельские отношения. Они были почти ровесниками и на многие вещи смотрели одинаково. Правда, Егоров считал Леву недоумком и жалел его как одну из бессловесных жертв режима, зато Лева искренне восхищался железной хваткой белокурого, улыбчивого пройдохи. У Егорова были ответы на все вопросы, и обо всем он имел собственное мнение. Он никого не боялся и не робел даже перед мертвяком Пеном. Поразительно, он вообще не принимал Пена всерьез. Как-то в порыве откровенности Лева пожаловался на вурдалака, который постоянно увеличивает дозы лекарств и бьет Леву кулаком по спине, чтобы таблетки не застревали между зубов, а вдобавок тянет из него бабки неизвестно за что.

— Одного не понимаю, — плакался Лева, — зачем кодировать уже однажды закодированного? Я же ничего не помню из прошлой жизни и служу верно, как пес. Зачем лишние мучения? Говорю тебе, Глеб, он самый настоящий садист и вампир.

— Мучения лишними не бывают, — глубокомысленно отозвался Егоров, — Они укрепляют дух. И насчет кодирования ты не прав. Кодирование — это великое благо, которое дал людям Интернет. Думаешь, ты один такой? Да у нас две трети населения зомбированы, поверь как специалисту, и погляди, какие счастливые лица даже у умирающих с голода. Тебе повезло, Геня. Многие мечтают глотнуть дозу побольше, чтобы забыться, да негде взять. И Пентюшу напрасно боишься, он совершенно безвредный.

— Ага, а по спине кулаком — это как? Разве не больно? И по ночам пугает.

Егоров глядел на него с сожалением.

— Не кулака опасайся, Геня, а прояснения ума. Это действительно страшно. Правду знать мало кому по силам. Боль терпеть куда легче.

Лева Таракан едва успел притушить блеск в глазах, чтобы проницательный Егоров ни о чем не догадался.

…В тот день поспели в присутствие с небольшим опозданием: задержало неприятное дорожное происшествие. Пен-Муму после долгих уговоров разрешил Леве порулить новеньким бледно-оранжевым «Кадиллаком», сам по обычаю уселся сзади и беспрерывно шипел в затылок: — Токо сверни не туда, сразу укол! — и еще всякие угрозы, но Лева не особенно прислушивался, наслаждаясь быстрой ездой. Ехали на двух тачках — в первой Лева, Пен и Галочка, во второй охрана. Хотя Леве еще не пошили генеральский мундир, сопровождали его теперь исключительно офицеры милиции чином не ниже майора.

На Садовом кольце влипли в пробку и прокантовались минут сорок: сперва омоновцы разгоняли какую-то демонстрацию, после из мощных брандспойтов смывали кровь с мостовой, чтобы не прогневать городское начальство, не терпевшее грязи. Пришлось спешить, и когда с ревом сирен вырвались на Профсоюзную, неподалеку от Черемушкинского рынка, разнервничавшийся Зенкович совершил непредумышленный наезд. Сбил передним бампером пожилую бабку, перекатывавшую через дорогу тележку с барахлом. Бабку отшвырнуло на тротуар, а «Кадиллак» разворотило задом к фонарю. Женщина оказалась очень крепкого сложения, прямо слониха, тут же вскочила на ноги и кинулась к машине выяснять отношения. Выкрикивала непристойности, грозила кулаками, указывая на перевернутую тележку и раскиданное по мостовой богатство: фирменные упаковки с одеждой и прочую дрянь. Однако увидя вылезшего из машины смущенно переминающегося Зенковича, возмущенная женщина вдруг смолкла и протерла глаза, как бы не доверяя зрению.

— Лева, это ты?!

В затуманенном сознании Зенковича что-то шевельнулось: женщина-гора ему безусловно знакома, но кто она? Сбивало с толку ее перекошенное лицо с окровавленной щекой.

— Лева, если это ты, — сипло продолжала торговка, — то сейчас буду тебя колошматить. Погляди, что наделал, изверг! Но как же ты…

Женщина начала озираться и увидела, как из подъехавшего «Бьюика» выскочили бравые менты и умело заняли позицию заграждения, тесня случайных прохожих и зевак. К ней приблизился высокий мужчина в длинном, обвисшем на плечах сером плаще, похожий на скелет, с бледным лицом и пустыми, сверлящими глазами. Проскрипел, казалось, не открывая рта:

— Чем-то недовольны, гражданочка?

Женщина поняла, что нарвалась на серьезную компанию, но, похоже, не привыкла отступать перед опасностью. Уперла кулаки в бока, надвинулась на Зенковича:

— Думаешь, Левчик, высоко взлетел, так можешь людей давить?! Ошибаешься, братец. На меня где сядешь, там и слезешь… Думаешь, твоих ментов испугалась? Нако-ся!

Разъяренная, окровавленная, сунула под нос Зенковичу здоровенную дулю. Ее окоротил Пен-Муму, прошамкав сбоку:

— Чего под машину кидаешься, дура? Гляди, бампер погнула. Платить придется.

От такой наглости бедная женщина опешила:

— Кому платить? Мне?! Ты на меня наехал — и мне же платить? Ты что, мужик, накеросинился с утра?.. Лева, чего молчишь? Скажи этому гаду…

Лева Таракан мучительно пытался вспомнить, кто такая эта огромная бабища, вынырнувшая из прошлого и больно уколовшая его мозжечок. Казалось очень важным вспомнить. Но память дремала, и вязкая слабость охватила сердце. Между тем один из милиционеров перекатил тележку на тротуар и туда же перенес тюки с товаром. Потом, сокрушенно качая головой, обследовал вмятину на передке машины. Обратился к Пену:

— Штуки на три попали, шеф. Может, шмотки конфисковать? В счет покрытия убытка?

Однако мысли Пена были заняты другим.

— Ты вот что, гражданочка… какой он тебе Левчик? Ты его с кем-то спутала. Так что заткни пасть и проваливай. Попозже тебя найду.

Зенкович робко посоветовал:

— Послушайте его, женщина. Расстанемся подобру-поздорову.

Его голос подействовал на нее как-то странно. Она еще раз огляделась, прикинула обстановку — и вроде успокоилась. Мягко спросила:

— Но ведь это ты, Левчик? Скажи честно — ты или не ты?

— Меня зовут Игнат Семенович. Я никакой не Левчик.

Женщина будто прозрела, хлопнула себя по тугим бокам, как по барабану.

— Племянник! Ты же племянник Борискин. Я тебя по телику вчера смотрела. Точно! Один к одному. Я еще подумала: господи, это же Левка Таракан, бомж несчастный… Левчик, выходит, тебя подменили? Выходит…

Что-то поняла, поперхнулась, но было уже поздно. Пен-Муму окинул ее мертвым, сожалеющим взглядом. Обернулся к Зенковичу:

— Садись в машину, Игнат Семенович. Я договорюсь с этой дамочкой.

— Не надо, — попросил Зенкович. — Прошу вас, не надо! Она же не в себе, вот и мелет языком.