Вот что гад Прусов натворил. Зачем расстреливать — пусть свои расстреляют. И только тогда я понял, что по мне для вида стреляли…
А через месяц встречали Красную Армию. Только я не встречал да еще двое. Я сидел в землянке, они — у двери стояли. Охрана…
Пятнадцать лет просидел на севере…
— Так и не поверили? Судили все-таки? — спросил я, будто сам не знал, что Микита Силивонец отбывал срок.
— Без меня Лида росла, без меня. Спасибо, люди добрые вырастили…
Мы долго молчали.
Жестокость фашистов поразила нас. Удивило недоверие односельчан…
Вдруг дверь взвизгнула, и в хату вбежала Наташка.
— Дедусь, а мне… — она увидела нас и замолчала.
Потом на цыпочках подкралась к дивану, вскарабкалась на него, обняла Микиту за шею, прижалась к нему.
— Мамка мне новую куклу купит. Завтра, — громко зашептала в заросшее черными волосами ухо. — Можно мне отнести им, в детсадик?
Микита Яковлевич улыбнулся:
— Теперь садик в отпуску. Они же, — он кивнул в нашу сторону, — в школу ходят.
— А на лето будет? — забеспокоилась внучка. — Будет, Ленька, а? Ну, что ты молчишь? Воды в рот набрал, а?
Что ей ответишь?
Сочинение на вольную тему
— Ура! — вдруг, закричал Федя.
Иван Макарович уронил очки. Дзынкнуло стекло. И солнце зайчиками заскакало в осколках. Но мы не смотрели на осколки. Мы смотрели в окно. Один Федя беспокойно ерзал на скамейке. Конечно, за выкрик на уроке ему попадет. Да еще эти злополучные очки…
Иван Макаровну также бросился к окну, близоруко прищурился. Он еще всего не видит. И я ему подсказал!
— Директор!
— Михаил Михайлович? — переспросил он, будто у нас не один, а несколько директоров.
А наш директор уже машет нам рукой. И улыбается. Широко, во весь рот.
— Айда! — совсем по-нашему скомандовал Иван Макарович, и мы, давясь в дверях, вывалили из класса.
Неспроста улыбался директор. То, что он привез, — было здорово! Давность надписи в «почтальоне» 22–25 лет. Так было сказано на строгом бланке лаборатории. Даже была указана и группа крови — 1-В. Наш директор вообще-то сильно потрудился. Оказывается, в документах солдат писали группу крови, ну, если тяжелое ранение и некогда разные анализы делать. У моего дедушки-солдата была — 1-В. У Микиты же Силивонца кровь второй группы.
Да это не так уж важно. Простое доказательство. А самое главное доказательство он раскопал в архиве Центрального штаба партизанского движения. И теперь показывает его нам.
Это — небольшие фотографии. Только на них не люди, а обычная запись от руки. Нет, необычная:
«Делаю так. Выпускаю листовку с обращением к семьям бандитов, которые прячутся в болоте. Листовку «подпишет» Силивонец… Самого же Силивонца отпускаю на все четыре стороны. Буду симулировать стрельбу, может, погоню. Он хорошо держится на ногах. Значит, побежит. Пусть же свои расстреляют своего! Мы же своих Шевернева и Марченко расстреляли из-за него».
На втором листке:
«Капитан Штрумбах дал согласие. Листовки оформляются. Завтра утром их сбросят с самолета. Капитан посоветовал Юраса Николайчика тихонько отправить на тот свет. Светлая голова у Штрумбаха: убрать свидетеля! Не жалко. Какой толк с такого, который побоялся самого обыкновенного кулака — раскаялся, план лагеря и подходы начертил?»
И везде на обороте этих твердых листков — «Фотокопия верна» и большая круглая печать.
— Ура! — закричали мы.
— Постойте! — остановил нас директор. — Всю школу на ноги поднимете.
И тут же снова широко улыбнулся:
— Да, мы всю школу поднимем на ноги! Надо писать историю борьбы партизан нашей Осиновки.
— А мы уже! — отозвался Олег. — Вчера начали. У Микиты были, записали…
— Ого-о! — протянул директор. — Вас трудно опередить.
— Это все Иван Макарович! — сказал я.
— Да, чуть не забыл, Иван Макарович! Вы завтра езжайте в обком. Обязательно! Я в Минске о вас говорил. Восстановят…
Только позже я понял, о чем говорил директор нашему учителю. Восстановят, значит, в партии…
А потом случилось неожиданное. Вообще-то, в последнее время с нами случается много необыкновенного.
Вот что потом случилось.
Все шумели возле директора, а Федя стоял как в воду опущенный.
— А почему наш Лебедев приуныл? — спросил директор.
Федя сразу же отрубил:
— Очки разбил.
— Какие очки?
— Очки? — Иван Макарович заслонил собою Федю. — A-а, это я уронил очки. Они разбились. Ну, а Федя… переживает.
Наш директор хитровато улыбнулся:
— И когда он стал таким?
А мы стояли, разинув рты. Наш, всем известный нам, Иван Макарович, придира из придир — и вдруг такое! Защищает Федю! Да раньше он по пальцам стал бы перечислять уже всеми забытые грешки. А теперь почему-то глаза вдруг закрыл и на Федино «ура!» во время правописания прилагательных, и на собственные очки, что он уронил из-за этого крика… Да-а, стало случаться необыкновенное даже с нашим Иваном Макаровичем, а не только с нами!
А потом он говорил Феде:
— Пустяки! Не очки, а сущий пустяк. Давно собирался переменить. Спасибо, что помог… Да я завтра поеду в город — куплю новые, — и погрозился: — Берегись, Лебедев! Такие будут очки — наперед увижу, что думаешь дисциплину нарушать.
А мне почему-то не верилось, что Иван Макарович снова станет прежней придирой.
Назавтра была суббота. У нас было задание. Сочинение на вольную тему. Хочешь о золотой осени пиши, хочешь — как помогал колхозу.
А мы вчетвером решили писать об одном: о дедушке Кузьме. В гражданскую воевал? — Рядом с самим Гайдаром воевал! В партизанах был? — Был… Так почему же не написать? Притом, сам Михаил Михайлович сказал, что будем писать историю. Зачем же откладывать? Отклад не идет на лад.
Я так всем и сказал.
— Хлопцы, — предложил я! — Всякая там «Золотая осень», разные воспоминания, вроде «Как я помогал родному колхозу» или «Как я дома помогаю» — зачем? Мы еще не совершили такого героического, чтобы писать о самих себе. Давайте лучше напишем о наших партизанах. В группу по три-четыре человека и — писать!
— Правильно! — подхватил класс.
— Качать нашего командира!
— Ура лейтенанту Пальчикову! — громко крикнул Федя.
Хлопцы подхватили меня и подбросили к потолку. А я только одного боялся: чтобы не уронили меня на пол. И старался руки заложить под себя. Ну, чтобы спружинить, если грохнусь.
— Стойте, мальчики, стойте! — закричала наша Лина Говорюхина.
Хлопцы «стали». И я больно ударился: не спружинил вовремя руками…
— А как же отметки? — деловитым тоном спросила Лина. — Писать-то будем, предположим, вчетвером, а кому оценка? (Фу ты черт! Ей главное — оценка…) Я на это не согласна, авторитетно заявляю. Сочинение — дело индивидуальное.
Она так и сказала: «авторитетно» и «индивидуальное»… Вот уж зануда наша Лина Говорюхина! А еще в председателях совета отряда ходит…
— Притом, не было решения совета дружины, чтобы поддержать это начинание.
И тут такой шум поднялся, что Лина, видно, поняла, что переборщила. И умолкла.
— Давай приказ, командир! — закричали хлопцы.
И я дал приказ:
— Всем писать!
И вот мы у деда Кузьмы. Неудобно, очень нам неудобно. Совсем забыли мы своего деда. А он, кажется, не очень обижается. А может, хитрит, виду не подает?.. Поглаживает свою бородку, улыбается:
— Так-таки и сказал: историю писать?
— Ну да! Ис-то-рию!
— Добрый он у вас, Михал Михалыч. Столько объездить, столько разузнать! И вы — молодцы. Доброе дело затеяли, — и совсем как Микита Силивонец повторил: — Добрячее!
Как-то, знаете, не по себе, когда в глаза хвалят. И приятно, и стыдно. Поэтому я спрашиваю, лишь бы спросить!
— Вы и в партизанах с бородой ходили?
— Уга-а, еще как помогала мне эта борода! Особенно, когда без левой ноги остался, связным пошел.
Потом мелкие морщинки у глаз быстро никнут, прячутся. А вместо них хмурые морщины бугрятся на лбу.
