Мы не верим. Как это: звезды — днем? Дед горячится, что-то доказывает. Слов не разобрать: сплошное «бу-бу-бу» несется из колодца.
— Полезай! Сюда полезай!
— Еще что? — отзывается Микита. — Мало, что железяками запачкали, так и самих туда?
— Ты скажи спасибо, Яковлич, — зашелся в мелком смехе Антип. — Хоть колодец почистим…
— Добрячий колодец, на добрячем месте.
— Полезай! — снова гремит из колодца.
И вот мы лезем за звездами. Вернее, нас спускают на дно, по очереди.
В сером четырехугольнике сруба видно мутное небо. Будто слегка кто-то затушевал его черным карандашом. И на нем — звезды. Да-да, звезды! Дневные звезды!
— Да вы с ума посходили, что ли? — ворчит Микита Силивонец. — Посмеяться хотите?
— Полезай, Яковлич, а? — подзадоривает Антип. — Хотя тебе — слабо. Трус ты, Яковлич.
Микита вдруг глубоко насунул кепку. Уже занес одну ногу в ведро. Оглянулся, долго смотрел на нас.
— Ты прав, Антип: боюсь. Разве они, — показал он на нас, — вытянут?
— Ого-о! — засмеялся дед Антип. — Эти хлопцы, человече, быка вытянут! — А потом добавил: — Да и я пособлю ж…
— Смотри-ка, елки-моталки! — глухо доносится Микитов голос. — Звезды! Чего не ждал, того не ждал.
Но никто из нас не ждал, что будет через полчаса.
А вышла необыкновенная история.
Дед Кузьма уже добрался до самого дна колодца и крикнул:
— Последнее! Скорей тащите ведро! Замерзаю!
Последнее ведро было, как и прежние: песок да рыжая вода. Ну, может было больше в нем воды. Потому что вода быстро прибывала.
Я торопливо выплеснул воду, а Федя начал двумя руками выскребать осевший песок. Под клетчатой, уже порядком запачканной рубашкой ходуном ходили острые лопатки. Федя сегодня был угрюм, вроде Микиты, молчалив. Конечно, было из-за чего. Уже третий час работали без передышки. Вдруг острые лопатки нашего Феди замерли.
— Шевелись же ты, а то дед замерзнет, — сказал я, и не только из-за деда. Тяжело долго держать на весу скользкий шест с ведром.
— Погляди-ка! — проговорил Федя.
В руках он держал какой-то черный предмет. Вроде наконечника от авторучки, только граненый да толще.
— Брось! — крикнул Микита и вмиг побледнел. — Взорвется!
Федя выронил этот черный предмет, и он шлепнулся в грязь. Мне показалось, что грохнул взрыв. Я выпустил ведро, схватился за голову. А Микита в то же мгновение схватил Федю, заслонил его собой.
Через минуту мы уже хохотали. Правда, не очень дружным был смех. Не очень-то посмеешься, когда и руки дрожат, и спину будто кто-то иголками колет.
— Вот черт, — оправдывался Микита. — Думал, немецкая «игрушка». Во время войны немцы бросали такие. Возьмет ребятенок и…
Я тоже читал о таких игрушках. Какие все-таки подлые были немцы! Сказано-то: фашисты.
— Эге-эй! Ведро давай! — снова загремел дед Кузьма.
Мы вытащили его из колодца мокрого, испачканного грязью. Даже борода была заляпана песком.
— Ух ты! — жмурится дед Кузьма. — Как из того света.
— А мы тут без тебя на том свете побывали, — начал Антип. — Думали, взорвется.
— Вот что нашли. — Олег уже держал эту граненую черную палочку.
Дед Кузьма, увидев находку, воскликнул:
— Смотри-ка, почтальон!
И он рассказал нам, что такое солдатский «почтальон». В небольшую эбонитовую трубочку кладут полоску бумаги. На ней — фамилия солдата, адрес семьи. Потом плотно завинчивают колпачок… Убьют солдата или тяжело ранят, и «почтальон» скажет, кого ранило или куда и кому следует отправлять недобрую весть…
Колпачок не отвинчивался.
— Дай-ка я.
Микита крутнул в своих прокопченных пальцах трубочку. Колпачок хрустнул, и мы чуть не стукнулись лбами, так хотелось посмотреть, что там.
В «почтальоне» находился пожелтевший сверточек бумаги. Мы осторожно вынули его.
Видно, руки дрожали, а может, бумага такая. Первый лоскуток раскрошился, а сверточек никак не развернуть.
Зашли в Микитов дом. И хоть я первый раз был здесь, а так и не запомнил тогда, что там, внутри дома…
Осторожно развернули на столе бумажную полоску. И я, будто первоклассник, прочел по слогам: «Пальчиков Иван Максимович, г. р. 1895». Дальше был адрес. Я читал и не верил, что это «почтальон» моего деда.
— Царство ему небесное, — перекрестился дед Антип. — Добрый был человек…
Мы сняли шапки. Я бережно взял желтый листок… И будто только сейчас понял, что мой дедушка умер…
— Смотрите, — выдохнул Славка, — еще что-то написано!
На обратной стороне, будто ржавчиной, бледно нацарапано: «Микита Силивонец не предатель. Нас предал Юрас Ник…» Буквы обрывались — конец слова как раз приходился на тот лоскуток, который раскрошился. Трудно было прочесть! Не то «Ник…», не то «Пик…», не то «Пин…»
Я оглянулся, хотел спросить у Феди. Но Федя уже бежал сюда почему-то с кружкой. И тут только я заметил Микиту Силивонца. Он сидел на лавке, голова неестественно запрокинута назад. Дед Кузьма старается поправить голову, а она снова запрокидывается, черная, лохматая.
— Антип, помоги…
Они вдвоем положили его на широкий топчан. Когда дед Кузьма стал расстегивать пуговицы Микитовой рубашки, его руки дрожали. Пуговицы не поддавались. Тогда он рванул рубашку и разорвал ее до самого пояса.
— Ведро неси… — крикнул он Феде, а сам уже из кружки смачивал волосатую грудь кузнеца.
Почти полное ведро вылили на Микиту, пока он пришел в себя. Он судорожно мигнул черными глазами раз, второй. Потом очень часто замигал, будто соринка попала в глаз. И лицо постепенно принимало свое прежнее выражение.
— Вот и хорошо, — бойко проговорил дед Кузьма. — Теперь глотни-ка разок.
Мелко застучали прокуренные зубы Микиты Силивонца о край зеленой кружки. Вода расплескивалась, текла на морщинистую шею.
— Хлопцы… это правда? Или приснилось?
Глаза у Микиты стали страшными. Такие я видел только в кино.
— Правда! Вот чудак-человек. Да я всегда тебе верил, Яковлич. Вот крест, верил, — и дед Кузьма снова перекрестился.
Большие навыкате глаза Микиты вдруг метнулись в сторону, остановились на нас. Стало жутко.
— А люди? — Он даже не раскрыл рта, будто простонал.
— Что — люди?.. Всякие бывают люди, — дед Кузьма тоже взглянул на нас и глазами указал на дверь.
Верить или не верить?
И пошла по деревне весть: Микита не предатель. Предатель — Юрас. А кто такой Юрас, никто не знал. Не было Юрасов в Осиновке. Деревня шумела, как улей деда Кузьмы, когда рой высыпает.
Но странно одно. Чем больше говорили, тем больше не верили. Хитрый, мол, старый Микита Сапун. Сопел-сопел, думал-думал и додумался. Знал, что хлопцы колодец будут чистить, вот и бросил туда «почтальона»…
Но откуда у него «почтальон» моего деда? Может, и правду говорят люди: каратели специально отдали. Ну, он и придумал: написал кровью. Но чья кровь? Когда написал?
Наш Михаил Михайлович уехал в Минск, в какую-то лабораторию. Там должны определить, когда была сделана запись.
Ну, а мы ходили вовсе не героями. И Микита Силивонец стал сам не свой. Вовсе замолчал. Не слышно звона наковальни, не вздыхает кузнечный мех. Микита не выходил из дому. Говорят, заболел. Лида его даже фельдшера вызывала.
Неожиданно для нас Иван Макарович развил бурную деятельность. Просто не верится, что это — наш учитель языка и литературы. Оказывается, и он был в партизанах. Да не простым партизаном, а командиром диверсионного взвода!
И сегодня на уроке он рассказывал о партизанах. О том, как они поезда подрывали, как громили фашистов. Правда, о себе мало рассказывал. Все о хлопцах. Он так и говорит: «наши хлопцы». О Миките тоже рассказывал. Храбрый был Микита. И на выдумку горазд.
Однажды вот что придумал. Был в районе начальник полиции, Марченко по фамилии. Очень уж он выслуживался перед немцами. И тогда на железнодорожном переезде партизаны оставили письмо:
