Религиозная идеология формируется вне рамок партии, а потому консервативная партия, в отличие от других идейно-политических «семей», не обладает полным контролем над своими идейно-программными установками, если таковые связаны с религиозной моралью (например, в вопросах брака и развода, права на аборт, эвтаназии и т. п.). Это может создать конфликт между партией и церковью, но, с другой стороны, обеспечивает гетерогенность идейных установок внутри партии (Gunther, Diamond, 2003, p. 167–199). Добавим, что в условиях переопределения партийных систем, описанного выше, это с неизбежностью означает, что часть электората, для которого религиозные установки являются значимым мотивом политического поведения, отвернется от традиционных консервативных партий, что, в свою очередь, потребует иного представительства подобных интересов в политическом пространстве.

Описанные выше сдвиги в социально-экономической сфере и ценностях общества ставят консерваторов перед многими новыми вызовами. И в прошлые эпохи консерваторы в политике не всегда объединялись в единую крупную партию: это было необходимо только в государствах с мажоритарной однотуровой избирательной системой. Однако размежевания внутри консервативного лагеря чаще отражали субъективные и личностные противоречия, но не носили принципиального идейно-политического характера. Отличие современной эпохи – более глубокое размежевание, позволяющее говорить о противостоянии «системного консерватизма» и бросивших ему вызов новых консервативных течений.

Темпы, масштабы и комплексный характер сдвигов, произошедших в последние годы, порождают напряжения и обостряют противоречия в консервативных ценностях и политических доктринах.

Мы начинаем обзор современных тенденций западного консерватизма с социально-экономической тематики по двум причинам. Во-первых, после Второй мировой войны эти проблемы становятся основными в деятельности консервативных партий. Представляется, что из сложного набора причин такого явления основными являются две. Это переопределение консервативных ценностей государства и органичности общества: они стали пониматься как эффективность и конкурентоспособность национальной экономики, что требовало укрепления рыночных начал и социального мира как гарантии от радикализма. Великая депрессия 1930-х, подъем тоталитарных государств и Вторая мировая война, активность коммунистического лагеря – все это свидетельствовало о кризисе как идейно-философских, так и государственно-управленческих моделей прошлой эпохи и необходимости поиска ответов на эти вызовы.

Во-вторых, синтез либерализма и консерватизма наиболее наглядно проявляется именно в социально-экономической сфере. Такой синтез, точнее – конвергенция, не в этой сфере начался и никогда ею не ограничивался. Изначально зоной консенсуса между консерваторами и их политическими оппонентами было недопущение к борьбе за власть социальных низов, защита интересов имущих классов. Однако к середине XX в. вся экономика стала рыночной, противоречие между земельной аристократией и городской буржуазией превратилось в остаточное явление. Соответственно, появилась объективная возможность для достижения консенсуса имущих классов по социально-экономическим проблемам.

Концептуальную основу для такой «синтетической» либерально-консервативной платформы заложили не политики и не философы, а экономисты. Знаковыми событиями стали Коллоквиум Уолтера Липпмана (Париж, 1938), на котором немецкий экономист Александр Рюстов впервые употребил термин «неолиберализм». В 1947 г. создается общество Мон Пелерин, объединившее экономистов толка, впоследствии получившего названия «неолиберального», или «либертарианского». Кредо общества – свободный рынок и политические ценности открытого общества. В 1950 г. в это общество вступил Людвиг Эрхард, министр экономики Западной Германии, и его политика социальной рыночной экономики, получившая наименование Ordoliberalism (от названия журнала ORDO), стала первым опытом применения этих экономических концепций на практике.

Эта концепция, по сути, положила конец классическому либерализму и одновременно переопределила консерватизм. Либерализм отошел от своей традиционной концепции laissez-faire, признававшей за государством лишь минимальную роль в экономике. Общим кредо для консерваторов и либералов стали рыночная эффективность, неизбежность государственного регулирования и наличие у государства социальной функции. Существенную роль в утверждении этих доктрин в практической политике сыграла реализация плана Маршалла – «самой успешной в истории программы структурной перестройки экономики»[5]. Еще большую и со временем возраставшую роль в унификации социально-экономической политики европейских стран, в том числе их консервативных партий, сыграли процессы европейской интеграции, особенно в области фискальной и финансовой политики. Ее жесткие рамки существенно ограничили пространство, в котором могли колебаться политические курсы левых и правых.

За послевоенные десятилетия испробовались разные доктрины вмешательства государства в экономику – от кейнсианства до неолиберализма и неоинституционализма; хотя чаще такие модели подразумевали максимальную свободу рыночных механизмов, порой они сменялись политикой государственного дирижизма – там, где речь шла о направляемых структурных сдвигах в экономике. Общее между всем моделями – признание неизбежности государственного регулирования и наличие у государства социальной функции. Наиболее яркие «истории успеха» такой социально-экономической политики, реализованной консервативными правительствами – послевоенный подъем Германии и Италии, коренная структурная перестройка экономики Франции при де Голле и Великобритании при М. Тэтчер, оживление экономического роста в США при «рейганомике».

В Германии восстановление экономики и социальной жизни осуществлялось через модель социального рыночного хозяйства, ключевыми компонентами которой явились экономическая эффективность и социальная справедливость; свободная конкуренция и необходимость контроля над монополиями; категорический императив – частная собственность должна служить общему благу.

Во Франции первоначально был принят дирижистский курс, который позволял мобилизовывать национальные ресурсы через создание крупного государственного сектора, широкую национализацию промышленных и банковских активов. Становление Пятой республики подавалось как синтез традиции и новизны, сплочение общества во имя возрождения национального величия. Во второй половине 1970-х гг. активная дирижистская политика во Франции постепенно стала замещаться продвигавшимися неолибералами идеями рациональности, эффективности, что подразумевало ограничение вмешательства государства в экономику. Эта политика сохранила акцент на социальной сфере, опираясь на быстро растущие новые средние слои, обладающие повышенным модернизаторским потенциалом.

В Великобритании послевоенный консенсус по социальноэкономической политике начинался с национализации ряда отраслей и расширения «государства благосостояния» на кейнсианской основе. Кредо Консервативной партии того периода – «более гуманный капитализм» и «предпринимательство без своекорыстия». Подобная политика сохраняла преемственность при сменявших друг друга консервативных и лейбористских кабинетах и получила название «батскеллизма», по фамилиям канцлеров Казначейства консерватора Р. Батлера и лейбориста Х. Гейтскелла (Паэулл, 2013, с. 264–265). В более позднее время та же тенденция преемственности прослеживалась в социальных реформах (особенно образовательной и пенсионной систем) правительств лейбористов и консерваторов. Принципиальным переопределением социально-экономической политики британского консерватизма стал «тэтчеризм»: построенная на монетаристских принципах политика кабинетов М. Тэтчер. Его ключевым принципом стала резкая критика социального эгалитаризма и «большого государства».