- Андрей Петрович, - закричала Фекла Ниловна, - заплати, батюшка, за меня

Прасковье Павловне эти деньги… а? что? Заплатишь? Позабыла положить в ридикюль деньги… запиши на меня… а? Я, матушка Прасковья Павловна, еще, кажется, тебе должна что-то… а?.. Сколько? Ну, после сочтемся.

Перед ужином Андрей Петрович подошел к Ольге Михайловне и просил ее пропеть какой-нибудь романсик; но она отговорилась тем, что чувствует себя нездоровою.

Помещица, привезшая с собою четырех воспитанниц, сказала Фекле Ниловне:

- Вишь, какая важная!.. Считает нас, видно, незнающими в музыке, а Раисочка, верно, не хуже ее поет, - изволите видеть! не хочет, ломается…

- Браво! - воскликнул вдруг Андрей Петрович, как бы озаренный внезапным вдохновением и ударяя себя в лоб. - Да я вас удивлю сейчас… отличного музыканта вам выпишу… Мой детский учитель на все руки, просто клад!.. играет и поет мастерски, детей моих взялся добровольно учить музыке без всякой прибавки… Андрей Петрович обвел глазами комнату.

- Да где он?.. Антипка! эй, малый! попроси сюда учителя.

Учитель явился.

- Ну-ка, любезный, - сказал Андрей Петрович, ударяя его по плечу, - утешьте-ко публику-то, покажите-ко свой талантец, сыграйте нам этакую какую-нибудь штучку, да и спойте уж кстати.

Учитель покраснел и приготовлялся, кажется, отговариваться. Он поднял голову и взглянул на гостей, ожидавших от него ответа… Глаза его встретились с глазами Ольги

Михайловны… Ему показалось, что и она просит его… Сердце его сильно забилось… Дом на Арбате, его первое свидание с нею, музыкальные вечера, Шуберт, его серенада - все это промелькнуло в голове молодого человека; он, не произнося ни слова, сел за фортепьяно и запел:

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной,

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой…

Ольга Михайловна неслышно встала со стула и отошла к окну… На дворе было темно; облака быстро неслись по небу; месяц изредка проглядывал из-за облаков, бросая мгновенный, фантастический свет на предметы… Она приклонилась головой к стеклу, и долго удерживаемые слезы хлынули горячим потоком из глаз ее…

При окончании последнего куплета серенады Андрей Петрович закричал:

- Славно, славно, - только, черт возьми! печально немножко.

- Очень недурно, - заметил Петр Александрыч тоном знатока. Он подошел к учителю.

- У вас чрезвычайно приятный голос, - продолжал он, - и знаете, это любимый романс моей жены; она его поет беспрестанно… Olga, Olga! Где ты? У-э-телъ?..

Но Ольги Михайловны уже не было в комнате… После ужина ближайшие соседи

Андрея Петровича собирались домой, остальные гости расположились ночевать у него и провести еще несколько дней. Начались сборы… Экипажи стояли у подъезда; нетерпеливые и раскормленные деревенские кони рыли копытами землю. Лакеи Андрея

Петровича обступили одного кучера, внезапно свалившегося с козел и оказавшегося мертвецки пьяным… Его должны были заменить другим… На дворе был крик, шум, ругательства, споры, смех.

Ольга Михайловна собралась в путь прежде всех… В ожидании своего мужа, который потягивал мадеру с Андреем Петровичем, и Прасковьи Павловны, которая, одеваясь, разговаривала с своей приятельницей Феклой Ниловной, Ольга Михайловна в салопе и шляпке вышла на галерею, из которой был спуск в сад… Она прислонилась к колонне. С этой стороны дома все было тихо; только ветер шумел, качая ветви деревьев…

Ей послышались чьи-то шаги в саду у самой галереи… Она уже сделала шаг, чтоб войти в комнату, - и вдруг остановилась, как бы приросшая к месту.

Перед нею стоял учитель.

Он робко поклонился ей; она в ответ на его поклон наклонила голову. Они долго стояли друг против друга, не будучи в состоянии произнести ни одного слова…

- Я никогда бы не думала увидеть вас здесь, - наконец сказала она.

- Моя встреча с вами так же неожиданна, - отвечал он.

- А вы не забыли старинного нашего друга Шуберта? - снова заговорила она.

- И вы - говорят… говорят, будто и вы иногда вспоминаете его!

Она вздрогнула.

- Кто вам сказал это?

- Ваш муж…

Голова ее упала на грудь, и длинные волосы, выходившие из-под шляпки и совершенно развившиеся от сырости, скатились на ее бледное лицо, полуосвещенное светом из окон, выходивших на галерею.

- Вы очень изменились! - произнес он голосом более смелым и глядя на нее.

Она ничего не отвечала; но из груди ее вырвался звук тихий, едва слышный, что-то похожее на подавленный вздох…

- Здесь сыро… - сказала она, - меня ждут… - Она отвела от лица волосы - и рука ее заметно дрожала.

В эту минуту дверь из комнаты на галерею отворилась… Дочь бедных, но благородных родителей высунула свою голову в дверь и закричала:

- Ах, ма-шер Ольга Михайловна, вы здесь, - а мы вас ищем везде. Прасковья

Павловна уж совсем готова и только ждет вас.

Сказав это, она искоса взглянула на учителя…

Ольга Михайловна рассказала дорогою своему мужу и Прасковье Павловне о неожиданной встрече с своим старым знакомцем. На Петра Александрыча этот рассказ не произвел никакого особенного впечатления, а Прасковья Павловна воскликнула:

- Что ж, матушка, мудреного? гора с горой только не сходятся, а человеку с человеком всегда можно сойтись.

- Он такой интересный, - заметила дочь бедных, но благородных родителей.

- А я, признаюсь, и не обратила на него внимания, - сказала Прасковья Павловна.

- О… он мило по…оет, - проговорил Семен Никифорыч, - то…олько заунывное, а вот у нас в полку был о…офицер, то… он все пел: "Бра…а-атцы, дружно веселую".

После этого замечания водворилась тишина, прерывавшаяся только порой храпением Петра Александрыча. Ольга Михайловна прислонилась в угол кареты и закрыла глаза. И во всю дорогу молчание было нарушено только однажды вопросом

Прасковьи Павловны:

- А что, покойно ли вам сидеть, Семен Никифорыч?..

Превращение Петра Александрыча из петербургского франта в помещика совершилось очень скоро, как и должно было ожидать. Переход от бестолковой суеты, от внешней, одуряющей деятельности столичной к животной неге и к блаженству бездействия - необыкновенно легок. Деревенская жизнь, над которою он забавлялся и на бале г-жи Горбачевой, и в кондитерской Амбиеля, и в зале Дюме, теперь нимало не казалось ему смешною. Он начал вполне понимать различные удобства этой жизни и хотя еще не причислял себя к провинциалам, но между тем день от дня все более пристращался к провинциальной жизни. Он стал пить вместо ликера - травник и ерофеич; кушал после обеда вместо желе и фруктов - оладьи, блины, ватрушки и дрочену; перестал носить черепаховый лорнет на ниточке; отрастил себе брюшко, отчего модные и узкие сюртучки свои и фраки приказал перешить губернскому портному; несколько отек в лице, сделался немного сутуловат, почему казался ростом ниже прежнего и, прикрывая лысину, которая начинала сиять на голове его, стал зачесывать свои редкие волосы кверху в виде небольшого рожка. Все это делало его удивительно похожим на жучка, называющегося актеоном, подробное описание которого заимствовано мною из русского перевода

Блуменбаха и выставлено эпиграфом к этой повести. Актеон (я буду его иногда называть этим именем для сокращения) начал не шутя входить в домашнее хозяйство. Он уж по целым часам проводил на псовом дворе и в конюшнях; даже сам вздумал лечить своих лошадей по "Конскому лечебнику", найденному им в небольшой библиотеке почтенного своего дяденьки, и очень сердился на старшего своего конюха за то, что четыре лучшие лошади его околели одна вслед за другою.

День в деревне проходил для Петра Александрыча незаметнее, чем в Петербурге, потому что он почти все кушал, - а еда, как известно, чрезвычайно сокращает время.

Погреб дядюшкин служил для него также большою утехою. В управление своими деревнями он вмешивался только так, как обыкновенно вмешиваются настоящие господа, то есть требовал доходов от управляющего. Назар Яковлич вел себя в отношении к нему довольно искусно и всегда льстил его маленьким слабостям. Узнав, например, что Петр