Откуда такая резкость? За что? Ведь Суворов давно знал Григория Александровича. Под начальством Потемкина прошли лучшие годы его службы. По представлениям Потемкина он получил все высшие ордена России и другие награды. Никто не удостоился от Суворова такой оценки, как Потемкин: «Он честный человек, он добрый человек, он великий человек». Да, Суворов был честолюбив и ревнив к успехам других, У него был вспыльчивый характер, критический склад ума и острый язык. В запальчивости он не щадил никого. Но лицемером он не был. И, будучи до мозга костей, военным человеком, требовал от подчиненных и сам строго соблюдал субординацию. Очевидно, все это смущало такого серьезного историка, как Петрушевский (генерал-лейтенанта русской армии), и он пытался найти психологическое объяснение сцене в Яссах, ссылаясь на нравы XVIII в., на самообольщение Суворова.

Но историку и в голову не пришло проверить анекдот по другим источникам. 1 февраля Суворов посылает из Берлада письмо в Яссы Рибасу. 2 февраля находящийся в Яссах Потемкин подписывает ордер об отпуске Суворова из армии. 10 февраля Рибас сообщает Попову в Петербург: «Граф Суворов уезжает несколькими часами позже Князя Фельдмаршала» [166]. Из сказанного следует, что Потемкин и Суворов могли видеться в Яссах только между 3 и 10 февраля 1791 г. Но в этом случае анекдот явно не соответствует обстановке. Торжественная встреча покорителя Измаила имела смысл по горячим следам, когда всем казалось, что потрясенный новым поражением противник пойдет на мир» К началу февраля стало ясно, что доброжелатели и советчики Блистательной Порты взяли верх. Надежды на мир исчезли. Россия стояла перед угрозой новой войны на западных границах.

Боевые действия на юге приостановились до весны. Войска расположились на зимних квартирах, многие генералы и офицеры разъезжались по домам. Но в начале февраля в главной квартире в Яссах еще находилось множество офицеров и не один генерал. Поистине удивительно, что никто из свидетелей встречи Суворова с Потемкиным не упомянул о таком из ряда вон выходящем событии, каким в их глазах должна была стать размолвка Александра Васильевича с самим Светлейшим. Ни словом не обмолвился об этом и Рибас в упоминаемом выше письме к своему старому приятелю Попову. Ловкого Рибаса, умевшего ладить со всеми, трудно заподозрить в скромности. Под Очаковом, как мы видели, он довольно беззастенчиво пользовался откровенностью Суворова и передавал тому же Попову его критические замечания по адресу ближайшего окружения Потемкина. Рибас молчит.

Молчит и другой авторитетный свидетель, В описываемый период он близко общался как с Потемкиным, так и с Суворовым. Он участвовал в штурме Измаила, отличился в деле. На другой день после взятия крепости он удостоился чести быть представленным Суворову. По возвращении в главную квартиру он провел в Яссах несколько недель, причем был допущен в узкий круг лиц из 10-12 человек, с которыми Потемкин любил беседовать за вечерним столом. Этого свидетеля зовут графом Александром Федоровичем Ланжероном. Русский историк А.Г. Брикнер, опубликовавший в 1895 г. большие выдержки из хранящихся в Париже записок Ланжерона, говорит о нем как о талантливом писателе, несколько субъективном в оценках, но вполне заслуживающем внимания. Брикнеру вторит Петрушевский. В примечаниях ко 2-му изданию своей монографии о Суворове он пишет о Ланжероне и его записках: «Это один из компетентнейших судей того времени, просвещенный, сведущий и если не строго беспристрастный, то только в том, что любит накладывать слишком густые краски и проводить чересчур темные тени».

Ценность свидетельства Ланжерона в интересующем нас вопросе повышается, когда мы узнаем, что молодой французский волонтер симпатизировал Суворову и был настроен против Потемкина. Ланжерон обвиняет главнокомандующего русской армией во всех смертных грехах. Он ленив, груб с подчиненными. Его раздражает в Потемкине мелочное самолюбие, капризность, эгоизм. За бездарную осаду Очакова, приведшую к гибели 20 000 русских солдат, — пишет Ланжерон, — «вместо того, чтобы строго наказать Потемкина, его встречают с торжеством. В Англии бы с ним поступили иначе; он непременно погиб бы на эшафоте» [167]. Правда, Ланжерон не был под Очаковом и слышал об осаде только со слов других. Но уж за Измаил, как ему кажется, он имеет полное моральное право выставить Потемкину строгий счет. По его словам, во время осады Измаила Потемкин обнаружил непоследовательность и полное невежество в области военных знаний. Ланжерон уверяет, что только благодаря предприимчивому Рибасу удалось убедить главнокомандующего не мешать делу. Но Ланжерон ни словом не обмолвился о разрыве Суворова с Потемкиным в Яссах. В 1805 г. строгий критик Потемкина оказался среди тех генералов, которые испытали на себе позор Аустерлица. Причем колонна русских войск, которой командовал Ланжерон, понесла очень чувствительные потери. Александр I хотел уволить Ланжерона из армии, но тот умолил о прощении. Ланжерон служил и дальше и заслужил награды и уважение своей новой родины. Участвовал в войне 1812 года, в заграничных походах. Назначенный в 1821 г. генерал-губернатором в Одессу, он много сделал для развития города и края. И тогда он снова вспомнил, не мог не вспомнить о Потемкине. В 1824 г. Ланжерон просмотрел свои старые записи, наполненные бранью по адресу Потемкина, и сделал важные примечания: «Впрочем, добрые качества в Потемкине имели перевес над худыми. Он был чрезвычайно способным. Ничему не учившись, он имел познания. Он творил чудеса: он занял Крым, покорил татар, положил начало городам Херсону, Николаеву, Севастополю, построил везде верфи, основал флот, который разбил турок. Он был виновником господства России в Черном море и открыл новые источники богатства для России, Все это заслуживает признательности» [168]. Ни в «Записках», ни в позднейших примечаниях к ним Ланжерон не упоминает о размолвке Суворова с Потемкиным после Измаила. Молчит и этот очевидец.

Выяснив несостоятельность версии о разрыве в Яссах, последуем за нашими героями в Петербург и посмотрим, так ли основательны обвинения Светлейшего в кознях против покорителя Измаила. 10 февраля, сдав командование армией Репнину и снабдив его подробными инструкциями на тот случай, если турки решатся возобновить мирные переговоры, Потемкин поскакал из Ясс в Петербург. Несколькими часами позже за ним поскакал Суворов.

Трудно поверить, но даже легко устанавливаемая по камер-фурьерскому журналу дата приезда Суворова в северную столицу, очень долго, почти 150 лет, оставалась непреодолимой трудностью для историков. И фон Смитт, и Петрушевский, и современные авторы, словно сговорившись, утверждают, что Суворов прибыл в Петербург в январе, на худой конец, в феврале 1791 г. «Суворов приехал в Петербург и прожил там более двух месяцев без всякого дела,— пишет Петрушевский. — Он все ждал справедливой оценки своей славной в минувшем году службы и признания ея по достоинству, но ждал напрасно. Судьба повернулась к нему спиной» [169]. И одна небольшая поправка, одно уточнение, свидетельствующее о том, что Суворов прибыл в Петербург лишь 3 марта, а награждение или, как тогда говаривали, «произвождение» за Измаил вышло 24 марта, в корне меняет дело. Не было долгих томительных месяцев ожидания, о которых так любят поминать сторонники версии о кознях «всесильного временщика» против Суворова.

 Итак, Суворов прибыл в северную столицу тремя днями позже Потемкина. За эти дни Потемкин не раз виделся с императрицей. Надо думать, не Суворов был предметом их бесед. Они расстались почти два года назад. Обменивались письмами не реже одного раза в две недели. Но личного свидания ничто не могло заменить. Как часто в письмах Екатерины звучит один мотив, одно желание — хоть на час видеть «друга сердечного Князя Григория Александровича», чтобы переговорить о важнейших делах.