Не было хуже человека в отношении дисциплины, чем капитан Таскер, с которым я плавал на "Пигалице". У него было что-то такое неладно в мозгу. Он был аккуратный человек, весь гладко выбритый, кроме маленьких бакенбард, и всегда старался как можно более походить на морского офицера.

Я не имел и понятия о том, каков он на самом деле, когда поступил на пароход, и он вел себя очень тихо и смирно, пока мы не вышли в открытое море. Но тут-то черт и начал показывать рога: он ударил ногой одного из людей за то, что тот вышел на палубу с грязным лицом, и хотя тот и сказал ему, что никогда не моется, потому что у него слишком деликатная кожа, он приказал боцману окатить его из пожарного рукава.

Боцман у нас вмешивался решительно во все. Мы все, как есть, делали по его свистку; он, кажется, не выпускал его изо рта и даже бредил им по ночам. Я сам видел, как он вскакивал сонный на койке и пробовал свистнуть в свой палец. Он свистал нас и для чистки палубы, и для еды, и для всего, всего решительно.

Хотя мы и не совершали правильных рейсов, но у нас было в этот раз много пассажиров, ехавших с нами в Капштадт, и все они были очень высокого мнения о капитане. Был один молодой лейтенант, который говорил, что капитан напоминает Нельсона, и их со шкипером, бывало, водой не разольешь — такие стали друзья.

Каждое утро в десять часов шкипер нас осматривал, по лейтенанту этого показалось мало и он убедил старика производить с нами учения. Он сказал, что нам это принесет пользу, а пассажиров будет забавлять, и пришлось-таки нам проделывать всякие дурацкие штуки руками и ногами, а раза два он даже уводил шкипера на другой конец палубы, пока мы, двадцать три человека матросов, стояли изогнувшись так, чтобы пальцами ухватить себя за носок ноги, и не знали, придется-ли нам когда-нибудь выпрямиться.

Но что было хуже всего, так это лодочное ученье. Человек сидит себе спокойно за едой, или мирно покуривает трубочку у себя на койке, вдруг свисток боцмана возвещает ему, что корабль тонет и пассажиры гибнут, и он должен все бросить и спускать шлюпки и спасать их. Мы должны были бежать как угорелые с бочонками воды и мешками сухарей, а затем готовить лодки и спускать их на воду. Все люди были распределены по разным лодкам и пассажиры так-же. Разница была только в том, что если какому пассажиру не угодно было участвовать в маневре, он мог и не участвовать, а уж нам отказываться не приходилось.

Один из пассажиров, никогда не маневрировавший с нами, был майор Мидженс. Он был даже против маневров и называл их дурачеством; никогда он не соглашался сойти в указанную шлюпку, но сидел все время на палубе и насмехался над нами.

— Вы так только научите людей удирать, — сказал он однажды шкиперу. — Если когда-нибудь действительно явится необходимость, они бросятся все к лодкам и оставят нас здесь. Помяните мое слово.

— Я никак не ожидал, чтобы вы стали так говорить об английских моряках, майор, — говорит шкипер обиженным тоном.

— Об английских сквернословах! — фыркнул майор. — Вы не слышите их замечаний, когда раздается этот свисток. Но их, право, достаточно, чтобы накликать беду на пароход.

— Если вы укажете мне виновных, я накажу их, — горячо говорил шкипер.

— Никого я вам не укажу, — отвечал майор. — Я слишком им сочувствую. Вы им и выспаться-то никогда не даете вволю, бедным малым, а от этого их красота страдает.

Я находил, что майор очень добр, что так забоится о нашем спокойствии, но, конечно, некоторые из женщин засмеялись. Верно, они думают, что матросам красота не нужна, и отдыхать ради красоты не стоит.

После этого я слышал, как лейтенант разговаривал со шкипером и сочувствовал ему. Он говорил, что майору просто завидно, что люди так хорошо вымуштрованы; и потом они отошли, лейтенант что-то такое говорил очень серьезно и убедительно, а шкипер качал головой на его слова.

Случилось это, как раз две ночи спустя. Я спустился вниз и улегся, как вдруг вижу во сне, что майор завладел свистком боцмана и учится на нем свистеть. Помню еще, я подумал во сне: какое счастье, что это только майор, когда, один из ребят ткнул меня кулаком в спину и разбудил.

— Скачи живее, — сказал они мне. — Пароход горит.

Я бросился на палубу, и тут уже не оставалось никакого сомнения насчет того, кто свистал тревогу. Колокол звонил в набат, из всех люков валил дым, некоторые из людей тащили насос и обрызгивали из рукава пассажиров, которые один за другим выбегали на палубу. Шум и смятение были ужасные.

— Скорее спускать шлюпки, — сказал мне Том Гал. — Не слышишь разве свистка?

— Да разве-же мы не попробуем сначала тушить огонь? — говорю я.

— Слушайся команды, — говорить Том, — это наше первое дело, и чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше. Ты, ведь, знаешь, какой у нас груз.

Тогда мы побежали к лодкам и спустили их, должен сказать, очень хорошо, и первый, кто соскочил в мою, был майор в своем белом ночном одеянии; но после того, как все остальные тоже спустились, мы его высадили. Он не принадлежал к нашей лодке, а уж дисциплина, так дисциплина, что-бы ни случилось.

Прежде, однако, чем мы могли отвалить от корабля, майор с воплем подбежал к борту, крича, что его лодка отчалила, и хотя мы отпихивали его веслами, но он таки спустился по канату и ввалился к нам.

— Кто командует? — закричал майор.

— Я — очень резко откликнулся старший помощник с одной из лодок.

— Но где-же капитан? — вскричала одна старая дама с моей шлюпки по фамилии Прендергаст.

— Он на пароходе, — отвечал помощник.

— Он… что? — повторила мистрисс Прендергаст, смотря на воду, точно она ожидала увидеть шкипера, стоящим тут-же, на гребне волны.

— Он остался погибать с судном, — сказал один из людей.

Тогда мистрисс Прендергаст попросила кого-то одолжить ей платок, потому-что свой ручной мешочек она забыла на пароходе, и начала горько рыдать.

— Смелый, простой англичанин-моряк, — сказала она всхлипывая: — остается погибать со своим кораблем! Вот он. Посмотрите на мостике.

Все мы взглянули, и тогда и другим женщинам захотелось призанять платок. Я дал одной из них лоскут бумажной тряпки, но она так рассердилась за то, что тряпка была чуть-чуть маслянистая, что и плакать совершенно позабыла и обещала пожаловаться на меня помощнику, как только мы достигнем берега.

— Я век буду поминать его в своих молитвах! — сказала одна из женщин, рыдавшая очень удобно в большой красный шейный платок одного из людей.

— Слава о его подвиге прогремит по всей Англии! — прибавила другая.

— Симпатии и слезы дешево стоят, — торжественно произнес один из мужчин-пассажиров. — Если нам удастся достигнуть берега, мы должны все сложиться, чтобы поддерживать его вдову и сирот.

— Слушайте, слушайте! — закричали все.

— Мы воздвигнем гранитный памятник в воспоминание о нем, — говорит мистрисс Прендергаст.

— А не лучше-ли нам вернуться к пароходу и захватить его с собой! — сказал какой-то господин с другой лодки. — Мне думается, что это и обойдется дешевле, да, пожалуй, бедняга и сам предпочел-бы это.

— Стыдитесь, — отвечали ему многие, и мне кажется, что они в самом деле взвинтили себя до такой степени, что были-бы разочарованы, если-бы шкипер спасся.

Мы медленно плыли, следуя за лодкой помощника, указывавшего нам направление, и, посматривая время от времени назад, на пароход, удивлялись, что он еще на месте. Мы знали, что на нем был такой груз, что он должен с треском взлететь на воздух, как только огонь дойдет до трюма, и все ожидали взрыва.

— А вы знаете, куда мы плывем, мистер Бунс? — закричал майор.

— Да, — говорит помощник.

— А далеко-ли ближайшая земля? — спрашивает опять майор.

— Миль около тысячи, — отвечает помощник.

Тогда майор начал высчитывать и рассчитал, что нам понадобится дней десять на то, чтобы достигнуть земли, а нашего запаса воды в бочонках нам хватит дня на три. Он закричал это помощнику, а молодой лейтенант, сидевший в той лодке, с огромной сигарой во рту, сказал, что будет большой спрос на гранитные памятники. Он сказал еще, что счастье, что он лишил своих детей наследства за то, что они поженились и вышли замуж против его воли, так что после него не останется сирот, которые-бы его оплакивали.