Несмотря на все свое беспокойство насчет соседа, столяр не мог удержаться от насмешливой улыбки.

— Ну, теперь я уверен, что тебе начинает представляться, дитя, — сказал он. — Как же это наш гость вяжется с Дю-буром? Молодые люди ни разу не видали друг друга и, следовательно, совсем не знают один другого.

— Как знать! — возразила молодая девушка задумчиво.

— Какое-то предчувствие говорит мне, что они не совсем незнакомы.

— Я могу тебе на это сказать, что наш гость, когда при нем назвали Дюбура, не показал ни одним движением, что он его знает; но не стану спорить о том, до чего нам с тобой нет никакого дела. Я заговорился и позабыл о том, что меня сильно беспокоит. Так, возвращаясь к тому же, я спрашиваю тебя, не странно ли, что наших соседей до сих пор не видать?

— Ты говоришь о Минсах?

— Ну да! о ком же еще? Другие все давно на работе.

— Они, верно, уехали.

— Уехали? Ты тоже так думаешь?

— Наверно; отчего бы и не так? Вчера еще Минсы говорили, что они хотят скоро сделать маленькое путешествие. Ночью они, вероятно, и уехали.

— Гм, это, конечно, может статься. Но мне все таки странно, что они не оставили дома хоть служанку.

— Они, верно, так и сделали. Но она, наверно, еще спала, когда Дюбур стучался рано утром, или не хотела ему отворять, потому что нельзя сказать, чтобы она его долюб-ливала. Ты видишь, батюшка, — прибавила, улыбаясь, девушка, — не я одна терпеть не могу Дюбура.

Это последнее замечание своей дочери Альмарик пропустил мимо ушей. Но ее объяснение, видимо, его успокоило, потому что он свободнее вздохнул и незадолго перед тем озабоченное лицо его прояснилось.

— Ты права, должно быть, так оно и есть, — сказал он после минутного молчания. — Какое-нибудь важное или семейное дело заставило Минсов ехать немедля, и мое опасение насчет какого-нибудь несчастья с ними неосновательно. Но, чтобы совершенно меня успокоить, сходи-ка, постучись у них еще как-нибудь сегодня.

— Если хочешь, я хоть сейчас, — отвечала Августа.

— Ну нет! Из-за этого нечего оставлять работу. Еще ус-пеется до вечерен. А теперь, дитя, иди-ка, помоги пока матери.

С этими словами столяр снова взял рубанок и принялся за остановившуюся работу.

Дочь, однако, не дала ему работать, говоря:

— Прежде, папа, пойдем завтракать, суп есть. Мама, верно, уже ждет нас.

— А гость встал?

— Еще бы! Ведь уже девять часов, а ты знаешь, что ему сегодня нужно сделать одно важное дело.

— Истинно так, твоя правда! У меня совсем из головы вон. Ну, так пойдем поскорее!

Альмарик отложил инструмент в сторону и, оставив мастерскую, направился с девушкой в заднюю комнату.

В ту минуту, как Альмарик подходил к этой комнате, дверь из нее отворилась и навстречу им вышла его жена.

Это была женщина приятной наружности и с резкими чертами лица, говорившими о ее добродушии и дружелюбии, внушавшими и расположение, и доверие. Она так хорошо сохранилась, что трудно было определить ее возраст. Ей было, должно быть, лет около сорока восьми, немного разве меньше, чем мужу. Сходство между нею и молодой девушкой до того бросалось в глаза, что с первого взгляда нетрудно было сказать, что это ее дочь.

— А я только что хотела идти за вами; завтрак, как видите, уже на столе, — ласково говорила хозяйка шедшим к ней навстречу мужу и дочери.

— Ну, старуха, — отвечал муж, смеясь, — мы, кажется, не опоздали, потому что еще и гостя нет.

— Господин Вьендемор сейчас придет, — возразила хозяйка Альмарику. — Я уже говорила ему, что…

Стук в двери не дал ей договорить.

— Войдите! — весело крикнул столяр.

Дверь отворилась и через порог переступил бледный молодой человек, пожелавший всем «доброго утра».

На вид ему было лет 28 или 29. Он был стройного роста, хорошего сложения, но держался слегка согнувшись и не совсем твердо, как человек, только что перенесший долгую, тяжелую болезнь и еще не оправившийся от ее последствий. Это видно было и по его несколько мутному взгляду, синеватому цвету лица и по темным кругам под глазами, что придавало всей внешности вошедшего какой-то меланхолический отпечаток.

Судя по одежде, молодой человек принадлежал к состоятельному сословию. Его платье было чрезвычайно чисто, щеголевато и сшито по самой последней моде. На голове была легкая бархатная шапочка, до которой, здороваясь с семьей столяра, он лишь слегка дотронулся рукой, не снимая ее, как того требовала вежливость.

Мать и дочь отвечали на его приветствие, причем эта последняя слегка покраснела, а столяр крепко пожал вошедшему руку и сказал:

— Как вы себя чувствуете, любезный Вьендемор? Надеюсь, гораздо лучше, чем за эти дни.

Молодой человек слабо улыбнулся.

— Не совсем-то, — устало отвечал он, и, указывая на голову, прибавил:

— Иногда у меня там точно головня торчит, до того там жжет и палит.

Обе женщины с большим участием смотрели на говорившего.

— Гм, — произнес Альмарик озабоченным голосом, — от души жаль мне вас! Искренне желал бы помочь вам, только не знаю, чем и как. Странно, — ужасная рана зажила уже с месяц, а между тем все еще болит. Я бы советовал вам поговорить об этом с врачом.

— Нет, нет, — возразил молодой человек, качая головой, — это будет совершенно излишне. Вы знаете, врачи любопытны и… часто болтливы. Нет, я уже лучше перетерплю эту боль… по крайней мере, пока мне удастся разыскать негодяя, который привел меня в такое состояние.

Говоря это, он уселся рядом со столяром и стал прихлебывать налитый ему хозяйкой дымящийся суп.

— Ну, так желаю вам, чтобы это время пришло как можно скорее и чтобы сегодняшний выход ваш увенчался желанным успехом, — сказал от души Альмарик. — Повторяю вам тоже, что и вчера: если вы пожелаете, я готов проводить вас. Сегодня на дворе довольно холодно, а вы еще довольно слабы…

— Благодарю вас, господин Альмарик, — перебил его, оживившись несколько, Вьендемор. — Я, напротив, совершенно другого мнения. Свежий, холодный воздух укрепит меня и мои члены. Нет, уж позвольте мне одному совершить это путешествие; так будет лучше. Я сейчас же и отправлюсь, чтобы к полдню вернуться домой.

С этими словами он поднялся и протянул руку также вставшему со своего места хозяину.

— Ну, как угодно, сказал Альмарик, — пожимая руку молодого человека. — Желаю вам вернуться к нам крепче, чем уходите.

Вьендемор дружески распростился со своими гостеприимными хозяевами и отправился в свою комнату. Через четверть часа он вышел из домика через заднюю дверь на улицу. Он шел не спеша и, дойдя до городской стены, повернул на дорогу, ведущую к папскому дворцу.

Ожидания молодого человека, что его ослабевшие от долгой болезни члены укрепятся от прогулки на свежем воздухе, оправдались. Холодный воздух освежил его горячую голову и придал некоторую окраску его бледным щекам.

Грудь его сильно подымалась и опускалась, и он с наслаждением вдыхал в себя струи ветра, согретого зимним солнцем. Его вначале неверная и шаткая походка с каждым шагом становилась вернее и тверже. И когда, через три четверти часа, он достиг цели своего путешествия, то почти был недоволен, что пришлось так мало пройтись.

После легкого обыска, на случай, если бы у него оказалось спрятанное оружие — этой мере подвергался всякий посетитель, желавший говорить с наместником папы с глазу на глаз, — Вьендемора провели к папскому легату.

Монсеньор Марино Винчентини находился один в своем устроенном со всем комфортом тогдашнего времени покое и лежал, растянувшись в небрежно-покойной позе, на кушетке. Это был красивый мужчина лет 40–45, почти с женственными чертами лица, по которым далеко нельзя было отгадать его настоящий характер, представлявший смесь строгости и доброты, непреклонности и уступчивости. По его наружному виду нельзя было и подумать, чтобы он проявлял во всех своих мерах большую решительность и с настойчивой последовательностью проводил раз принятое решение. Он был очень снисходителен, крайне мягко относился к незначительным проступкам, ограничиваясь лишь серьезным увещанием, но все то, что оказывалось преступлением, он наказывал с неумолимой строгостью, почти граничившей с жестокостью, и смягчал наказание лишь в том случае, если преступник выказывал чистосердечное раскаяние. Одним словом, Винчентини был таким человеком, лучше которого благомыслящим гражданам города Авиньона и желать было нечего.