Столяр Альмарик был также допрошен. Он рассказал все то же, что мы уже сообщали в первой главе нашей повести. «Я даже мог по чистой совести, — говорил почтенный столяр, — поклясться в том, что господин Дюбур, или по-настоящему Ланглад, как я узнал к своему удивлению, совершенно невиновен. Он через меру легкомыслен, за что я ему часто выговаривал и просил, чтобы он поменьше делал глупостей, но я считаю его неспособным на гнусное преступление, в котором его подозревают. Я готов присягнуть, что он ничего не знал об убийстве, потому что он стучался в дверь того самого дома, где лежали уже три трупа; он, очевидно, не знал ничего об убийстве, потому что, когда несмотря на стук его не впустили, то он немедленно отправился в усадьбу господина Минса, чтобы разыскать его там».

Из всего этого следствия Ланглад вышел чист как хрусталь. В папском дворце даже стыдились, что следили за таким прекрасным молодым человеком. Винчентини признался со вздохом, что он ошибся и увлекся предубеждением; что он поступил опрометчиво и должен дело поправить. Чтобы восстановить несколько запятнанное доброе имя Ланглада, почтенный легат счел своим долгом дать ему торжественное удовлетворение и не придумал ничего лучшего, как публично пригласить тяжко оскорбленного молодого человека и почтить его угощением. Ланглад сделался героем дня, никто не смел сказать о нем что-нибудь худое или связывать его имя с ужасным преступлением под опасением немилости со стороны Винчентини. Молодой человек гордился своим счастьем и с торжествующим видом принимал поздравления от всех друзей и знакомых. Но его гордая самоуверенность, его самомнение слишком скоро должны были превратиться в противоположное.

За полгода до начала нашего рассказа в Авиньоне была открыта ложа вольных каменщиков, имевшая тайные заседания в одном, стоявшем в отдалении, доме. Папские власти терпели ее, показывая вид, будто и не знали о ее существовании. Им очень хорошо была известна деятельность этого братства; но так как она ограничивалась сходками два раза в неделю, то Винчентини не считал за нужное препятствовать этому.

В тогдашнее время, когда даже и самые просвещенные люди страдали суеверием, вольные каменщики среди людей набожных не пользовались в народе особенно хорошей славой. Они вообще считались за колдунов, людей, продавших свою душу дьяволу и взамен этого получивших от него дар превращаться, по желанию и надобности, в кошку или собаку. Мяуканье и собачий вой, слышавшийся по соседству с тем домом, где помещалась ложа, по их мнению, было не что иное, как отголоски диких оргий этих чародеев. Еще и в наше время такого рода понятия в большом ходу у провансальских крестьян, и простые люди, встречаясь с кем-нибудь, о ком они слыхали, что он принадлежит к благословенному союзу, с суеверным страхом сторонились с дороги. Впрочем, и сами каменщики не упускали случая, чтобы о них в народе распространялись самые нелепые слухи или, по крайней мере, не делали ни малейшей попытки снимать с себя темный и таинственный покров, покрывавший их действия.

Ланглад был также каменщиком, и Иосиф Минс изъявил ему желание также поступить в этот таинственный союз, мистерии которого и темная, скрытая деятельность представлялись для него чем-то романтическим. По его мнению, союз не мог иметь никакой иной цели, кроме хорошей, и перспектива возможности в тиши приносить в качестве члена братства человечеству пользу, всеми силами действовать для его блага, волновала сердце юноши и наполняла сладким трепетом его пылкую душу. В красноречивых, горячих, восторженных выражениях изобразил он перед отцом свое желание и просил его согласия. Но старый Минс, разделявший насчет каменщиков мнение всех прочих граждан Авиньона и убежденный, что союз преследует лишь предосудительные цели, с самого начала был против поступления сына в это общество. Хотя доводы отца отчасти и охладили пыл этого последнего, но Ланглад сумел так заманчиво представить доставляемые ложей наслаждения, что друг его решился в этом отношении не слушать отца и без его ведома поступить в братство.

Мы говорили уже, что каменщики собирались в отдаленном доме. Он стоял в том квартале, где жили самые бедные и нравственно опустившиеся люди, недалеко от ворот св. Роха. В ложу было несколько дверей, выходивших на улицы, состоявшие большей частью то из пустырей, то из садов, обнесенных каменными стенами.

Так как Минс-старик позволил своему сыну ночь со вторника на среду первой недели великого поста провести где ему угодно, то Ланглад устроил, чтобы его приятель в этот вечер сделал свое первое вступление в союз каменщиков. Он уже уведомил ложу, что приведет нового члена, не называя, однако, его имени. Когда собрание с нетерпением ожидало появления нового последователя, Ланглад явился один и объявил, что тот отложил свое поступление, так как некоторые, не требующие разъяснения обстоятельства заставили его покамест отказаться от исполнения. Собрание успокоилось; об этом не было больше и речи, не спросили даже и имени адепта, и дело было забыто.

Со времени совершенного в доме часовщика убийства прошло уже четыре месяца, и власти потеряли всякую надежду поймать преступника.

Наступил Иванов день, который, как известно, каменщики празднуют совершенно особенным образом. В этот день в ложу собрались все братья и приятели, и, по окончании каменщицких работ и после приличного такому дню поучения, сели за веселый пир.

Ланглад был тут же и в необыкновенно веселом расположении духа. Он забавлял общество разными веселыми выдумками и остроумными анекдотами, заставляя поневоле улыбаться даже самого серьезного человека из собравшихся.

Молодой легкомысленный студент только что отпустил какую-то забавную шутку и в награду заслужил от общества единодушное «браво», как вдруг один из участников, за несколько минут перед тем вышедший из залы, появился в дверях со всеми знаками живейшего смущения в лице и телодвижениях и громко, что есть духу, крикнул:

— Братья, друзья, пойдемте со мною… я… я, кажется… напал на ужасное преступление…

Только что раздававшийся громкий смех вдруг точно осекся; некоторые повставали со своих мест.

— Что вы говорите, брат? — воскликнул Ланглад с принужденным смехом. — Преступление? Что вы там нашли?

Говоря это, он страшно побледнел и силился скрыть свое смущение.

— Идите же! — торопливо продолжал другой, не обращая внимания на это замечание. — Я покажу вам нечто ужасное. Я был в саду, чтобы освежить свою горячую голову; вижу, что моя собака усердно разрывает в одном месте землю, подбегаю и вижу человеческий палец, потом руку… о, это ужасно!

У говорившего прервался голос, он содрогнулся и повернул к двери.

Все присутствовавшие встали и выбежали на двор.

— Проклятое животное! — пробормотал Ланглад, бледный, как мертвец, идя за другими и дрожа всем телом, не-нзвестно, от бешенства ли или от страха.

Между тем, выбежавшие на двор вошли в сад, где в отдаленном углу, между деревьями, собака продолжала усердно рыться. На окрик хозяина собака отошла. Один из каменщиков захватил с собой лопату и принялся рыть землю на месте преступления; через несколько минут показался человеческий труп. По бывшей на нем одежде сейчас же узнали, что это было тело несчастного Иосифа Минса.

Несколько минут все присутствовавшие стояли точно пораженные громом, немые от изумления и ужаса. Тогда только они заметили отсутствие Ланглада.

— Где Ланглад? — воскликнул один из каменщиков. — Ему нужно сейчас же сказать об этом ужасном открытии, он должен знать… ведь Иосиф Минс был его друг.

— Он не мог уйти; я видел, кажется, что он шел за нами, — заметил другой.

— Может быть, с ним вдруг сделалось дурно, — сказал третий.

— Да, должно быть, — подтвердил четвертый, — я совершенно ясно видел, как он при вести, сообщенной нам братом Муцием без всякого предуведомления, ужасно побледнел. Он закрылся платком, точно у него вдруг пошла носом кровь.

Казалось, никто еще и не подозревал настоящей причины, почему молодой человек так поспешно скрылся.