Их уютное гнездо, их квартирка, в которой она была так счастлива, начала ее пугать. Света понимала, что должна что-то сделать, но не знала, что именно. В другое время она бы обязательно позвонила Тамарке, но подруга уже наверняка нежится под тропическим солнцем…

Вадима все не было.

Светлана Владимировна набрала номер подруги, но снова ей ответил деловитый голос Ивана, записанный на пленку. Скорее всего, Олег загулял по клубам, и поймать его теперь будет на так-то просто.

Ей почему-то стало зябко. Она подхватила с кресла толстый шерстяной платок с длинной бахромой и, набросив его на плечи, крепко стянула его на груди.

Делать она уже ничего не могла, только тупо бродила по квартире, натыкаясь на предметы. Иногда она подходила к окну и старалась разглядеть идущего сына.

Вот прошла группа подростков, вот девушка вывела собаку на прогулку… А может, вон тот парень, что энергично переходит дорогу? Нет, у Вадика нет такой кепки…

Она всматривалась в прохожих внизу с какой-то болезненной настойчивостью. Хотя с такой высоты она могла лишь угадывать знакомую фигурку.

Ей уже мерещились всякие ужасы, которые могли произойти с ее сыном. Мало ли каким бандитам он мог перейти дорогу. Молодой ведь, глупый…

Господи, только не это!

Но как тогда понимать этот жуткий телефонный звонок? А поведение сына? Да, она могла бы заметить раньше, что с ним происходит что-то не то, но она не захотела ничего замечать, думала, что с ними ничего такого не могло произойти! Как последняя дура, зациклилась на этой мысли, упустив из вида опасные признаки.

Дрожа от внутреннего холода, Светлана Владимировна опустилась в кресло и принялась листать подвернувшийся под руку журнал. В это время телефон издал голосистую трель.

Она вздрогнула и сняла трубку.

— Да!

— Ваш сын еще не дома?

— Нет! Кто это? Кто это, я спрашиваю. У меня стоит определитель номера, — смело соврала она, — и я вас быстро в милицию сдам! Что вам надо от Вадика?

— Он знает, что нам надо, мамаша. А врать нехорошо. Нет у вас никакого определителя. И телефон у вас старенький, дисковый.

— Что… Откуда вы… вы знаете! Я сейчас позвоню, и вас засекут.

— Бог ты мой, как страшно. Я сейчас описаюсь. Только не устраивайте истерик. Все будет в полном порядке, если ваш маленький ублюдок сделает то, что он должен сделать. Только и всего.

Светлана Владимировна уронила на пол жалобно засигналившую трубку и закрыла рот рукой, обводя пустым взглядом квартиру.

Теперь у нее уже не было никаких сомнений в том, что случилось нечто ужасное.

Словно в ответ на ее мольбы она услышала звук открываемой входной двери.

Она быстро вытерла слезы и пошла в прихожую.

Вадик раздевался, казалось, не замечая ее.

— Здравствуй, сынок, — первой заговорила она, стараясь не показывать своего волнения, но это у нее плохо получалось. — Ты сегодня вовремя. Разогреть покушать?

— Нет, спасибо. Я не хочу.

Также не глядя на нее, Вадик закрылся в своей комнате.

Светлана Владимировна робко подошла к двери и подняла руку, чтобы постучать. Через секунду передумала, хотела отойти, но потом все же тихо постучала. Ответа не было. Тогда она вошла.

Хотя в комнате сына было сумеречно, но она видела его лицо, полное какой-то внутренней отрешенности и мрака. Он был ее плотью и кровью, сильным, красивым, умным ребенком, которым она всегда гордилась, которому всегда могла чем-то помочь, что-то подсказать, посоветовать, но теперь ее плоть и кровь терзало нечто такое, против чего она была бессильна. Она уже не могла утешить его сказкой на ночь, проверить лобик и дать таблетку, не могла обрадовать вкусной конфетой или новой игрушкой, и это новое состояние в их отношениях неожиданно испугало ее. Она сама себе казалась беспомощной, жалкой и ненужной.

Он лежал на диване, глядя в потолок, и никак не прореагировал на ее появление.

— Вадик, сынок… тебе звонили, — начала она, подходя к нему.

— Кто?

— Я не знаю. Этот человек просил передать тебе, чтобы ты о чем-то помнил. О каком-то сроке… Сынок, я хочу знать, что происходит.

— Мама, это тебя никак не касается. — Он сказал это без резкости, а с какой-то усталостью и потерянностью, но его слова заставили ее вздрогнуть. Вадик сам отдалял ее от себя. Не желал посвящать в проблему, мучившую его, и тем самым заставлял мучиться ее.

— Вадик, поговори со мной, пожалуйста. Расскажи мне, что случилось, — жалобно попросила она. — Тот человек по телефону говорил какие-то ужасные вещи. Я сама не своя от страха…

— Тебе нечего бояться, — заговорил он уже жестче. — А теперь, прошу тебя, оставь меня одного.

— Ты думаешь, что одному тебе станет легче?

— Я думаю, что я сам решу свои проблемы.

— Вадик, ты раньше никогда со мной так не разговаривал…

— Мама, не трави мне душу! — закричал он. — Я прошу тебя, уйди!

Она поспешно вышла в прихожую и, прислонившись к стене, беззвучно заплакала, как всегда это делала, чтобы сын не услышал.

Да, да… Она сама всегда так поступала — прятала от сына свои проблемки и огорчения. Просыпалась по утрам тихонько, плакала украдкой, всегда старалась казаться веселой, приветливой, беззаботной при сыне. Что посеешь, то и пожнешь… Правильно. Или нет? Разве она сеяла что-то плохое, недостойное? Что вдруг случилось? Почему он так груб с ней? Почему так настойчиво отталкивает от себя?

Возможно, она действительно делала что-то не то. Что-то упустила, приучая сына к вдохновенному романтизму книг и стихов, разыгрывая с ним сценки из пьес Шекспира, погружаясь в пучину чувственных новелл Цвейга, исследуя вместе с ним судьбы нереальных героев и их нереальные чувства, напрочь забыв при этом, что они живут в реальном мире, весьма и весьма отличающемся от благородного бреда мосье Дюма.

Светлана Владимировна в каком-то беспамятстве тихо оделась и вышла из дому.

Она не замечала вечерней суеты большого города, грязных, гудящих на все лады троллейбусов и машин, светофоров, ярких витрин.

Она шла и шла, пока не оказалась у церковной ограды. Церквушка уютно расположилась среди высотных многоэтажек. Двери были широко распахнуты. Светлана Владимировна прислонилась к ограде, чтобы немного перевести сбившееся дыхание. Ее внимание привлекла грязная, плохо одетая женщина неопределенного возраста. Она медленно брела вдоль ограды, держа в руках какой-то огромный пакет, набитый бумагой и пустыми бутылками, и попутно заглядывала в урны для мусора. Женщина прошла мимо, обдав Светлану Владимировну сложными запахами застарелой мочи, но вдруг остановилась рядом с куцей собачонкой, жавшейся к ограде, подальше от слякоти тротуара. Шерсть на боках животного местами облезла, а сама собачка мелко тряслась. Бомжиха склонилась к собачке с умильным выражением на синюшно-коричневом лице и принялась ее гладить, приговаривая с необычайной лаской:

— Ах ты моя маленькая, бедненькая… Хорошая, хорошая, да… Бедняжечка, убить тебя давно пора.

Это проявление «милосердия» позабавило Светлану Владимировну, странно просветлило сердце. Поколебавшись немного, она вошла в церковь.

Светлана Владимировна не могла похвастать тем, что являлась рьяной христианкой. Ходила она в церковь только по большим церковным праздникам, ставила свечи за покойных мать и отца, тихонько просила о чем-то Бога и уходила с чувством исполненного долга. Впрочем, она справедливо полагала, что не является исключением. Большинство прихожан посещали храм с той же нерегулярностью, не желая досаждать Богу настойчивыми молитвами.

Шла вечерняя служба. Светлана Владимировна зажгла свечи и тихонько стала в немногочисленной толпе молящихся. Как никогда, она знала, что просить сегодня у Бога. Однако она боялась просить. Боялась, потому что обычно Бог мало откликался на просьбы, и при данных обстоятельствах она могла потерять даже ту слабую веру в Него, которая у нее была.

С одной стороны, Светлана Владимировна понимала, что это глупо, по-детски глупо обижаться на Создателя, словно на родителей, не выполнивших обещание купить к лету велосипед, нелепо что-то требовать и истово надеяться, что требование будет выполнено. С другой, в ее понимании Он был высшей инстанцией, которой она могла поведать свою боль, свою печаль, свой страх и отчаяние. Даже та призрачная вера, которая жила в ее душе, давала надежду, успокаивала.