— Стоп, — сказал я. — Мы на месте.

Я отогнул уголок шторы и проследил, куда тот чувак направляется. Я видел, как он пересек улицу, подошел к воротам большого старого дома, немного помедлил, оглядываясь кругом, а затем стукнул в дверь четыре раза: так-тап-тап-ТАМ. Дверь открылась, он юркнул внутрь, дверь захлопнулась; на все про все ушло столько времени, что можно успеть съесть виноградину. Вот удача-то, сказал я себе.

— Что с Бландинией? — спросил Хвост, когда я выбрался из своего передвижного орлиного гнезда и рассказал, что высмотрел. — Нельзя оставлять ее в паланкине. Что, если она очнется?

Я вздохнул.

— А можно еще раз ее приложить? — спросил я.

— Вообще-то нет, — ответил Александр тоном опытного врача. — Эффект от удара по башке, как это называется — не кумулятивный. Я имею в виду, нельзя просто подкреплять удар небольшим щелчком каждые два часа, чтобы он сохранял свежесть.

Я задумался, и придумал решение не так чтобы очень гениальное, но посмотрел бы я на вас, если бы попытались выдать что-нибудь получше на лету, когда большая часть мозга забита страхом смерти.

Представьте, что вы привратник, хорошо? Вы сидите в своей норе, размышляете над своими привратническими заботами, как вдруг в дверь начинают лихорадочно колотить. Вы поднимаетесь, собираетесь с мыслями, отодвигаете маленькую заслонку и спрашиваете, что это еще, блин, за переполох?

Сквозь щель в двери вы видите остролицего маленького грека, а за его спиной — двух страшилищ с девицей на руках, которая выглядит не особенно свежо. Скорее она безжизненно висит на поддерживающих ее здоровяках.

— Открой долбаную дверь, — шипит остролицый тип. — Давай, люди же пялятся.

Его требовательный тон вгоняет вас в легкую панику, но существуют приказы, один из которых гласит: не открывай никому, кого не знаешь.

— Да кто ты такой? — спрашиваете вы нервно. Остролицый выплевывает цепочку греческих имен. Для вас они совершенно ничего не значат. Мягко говоря, вы в затруднении. С привратника могут спустит шкуру, если он позволит войти чужакам, и то же самое произойдет с ним, если он заставит ждать важных посетителей.

— А она кто такая? — спрашиваете вы.

Один из костоломов на заднем плане интересуется, какого хрена они тут торчат; голос у него недовольный. Грек смотрит на вас и говорит:

— Тебя, блин, это не касается. Быстро открывай!

Разумеется, ситуация все сильнее напоминает привратнический кошмар — и так плохо, и эдак нехорошо — и никаких критериев выбора. Вы начинаете объяснять, как вам жаль, но:

— Тебе, твою мать, через минуту станет охренеть как жаль, — говорит остролицый, — если ты откроешь свою проклятую дверь! Ты очутишься на свежем воздухе с мотыгой в потных ручонках, если наш Стримон услышит, что ты держал это яблочко на улице, пока ее добивала лихорадка.

В этот момент девица жалобно стонет (возможно, первый полезный поступок в ее жизни, и совершила она его только потому, что пребывала без сознания и понятия не имела, что происходит), а внутренний голосок заявляет: давай, они точно здесь по праву — разве найдется во всем городе хоть один псих, который попытается проникнуть в этот дом обманом? И вы со всем проворством отодвигаете засовы и распахиваете двери так быстро, как только можете, а один из здоровяков сует вам в руки девицу в отключке и говорит:

— Подержи-ка секундочку.

Вы подхватываете девушку, чтобы она не упала на пол, тут в затылке у вас что-то взрывается, и следующее, что вы видите… ладно, это представлять необязательно, а то будут мучить кошмары. В общем, идею вы уловили. Угловатая, как Египет и безумная, как горшок с хорьками, но кому какое дело? Больше везения, чем расчета, но она сработала.

Итак, мы попали внутрь, чувствуя себя крайне заметными и ужасно, ужасно, ужасно одинокими. Вы, конечно, слышали о Семерых против Фив.

Ну вот, а мы были Двое против Стримона (себя я по понятным причинам не считаю) и шансы у Семерых были получше. Кроме того, разве всех Семерых не перебили? Я не помню. Когда матушка рассказывала про них, я, наверное, отвлекся.

Оказалось очень кстати, что один из нас сохранил здравомыслие. Говорите об Александре что хотите, но он был вроде ежика из поговорки — ну, помните, что лиса знает много трюков, а ежик только один, но хороший. Для подобных ситуаций у него в запасе имелась только одна схема.

— ПОЖАР! — заорал он, а уж орать он умел огого, поверьте на слово; меня чуть не сдуло — а чтобы добавить немного убедительности, он схватил жаровню привратника и запустил ее через двор. Чистая случайность, что она приземлилась на штабель амфор у дальней стены. Еще более чистая случайность, что в амфорах оказалось ламповое масло. Дуракам везет, скажете вы, но если это так, то почему мне везет так редко?

Если только что никакого пожара не было, то теперь это был всем пожарам пожар— я помню, еще подумал, глядя на охваченный оранжевым заревом двор, что на сей раз Александр перебрал с отвлекающими маневрами. Вообще-то он был не виноват, конечно, потому что кому вообще пришло в голову складировать месячный запас масла рядом с конюшнями, то есть с соломой и сеном?

Это еще одна черта Рима, которую я не люблю. Проклятый город — просто одна большая огненная ловушка.

Сдается мне, вся ситуация была исполнена замечательно идиотической иронии.

Пожар начался. Благодаря сильному ветру, который подхватывал тлеющие угли и пригоршнями расшвыривал их по соседним кровлям, будто сеял ячмень, пламя охватило весь квартал за время, которого хватило бы, чтобы съесть яблоко; люди метались в панике, крича и толкаясь, как это вообще у людей в обычае; какие-то бедолаги пытались действовать разумно и организовать цепочки с ведрами, другие мчались, вопя, не в том направлении или бросались в горящие дома, чтобы спасти детей, вытащить немощных родственников или пограбить. Во время пожара перед глазами раскрывается весь набор хороших и дурных сторон человеческой природы: отвага и трусость, алчность и холодный расчет и сотни тончайших оттенков глупости — жаль, что все это с такой скоростью проносится прямо у кончика носа, а три или четыре захватывающих представления идут одновременно; неважно, насколько вы наблюдательны, вы обречены пропустить пару-тройку бриллиантов — поразительную демонстрацию самоотверженной храбрости или коллекционное издание беспрецедентного эгоизма. Пожар не хуже театра позволяет возогнать самую сущность смертных до девяностодевятипроцентной чистоты. Дым и прочее дерьмо тут абсолютно ни к чему, но они, возможно, нужны для создания атмосферы.

Ну так вот, прямо у меня перед носом разворачивалось фантастическое представление: Рим Полыхающий — трагикомическая экстраваганца в двенадцати одновременно идущих частях, а я, как обычно, смотрел в другую сторону. Нет, я даже не воспринимал себя, как зрителя: наоборот, я вскарабкался на сцену и буквально проломил дорогу к роли. Думая об этом в сказочном алхимическом свете ретроспективы, я могу понять, почему истинных римских аристократов так раздражают попытки уважаемых людей выступать на сцене в компании актеришек. Вот, например, горящий Рим, трагедия космических пропорций, пожирающая жизни десятков и сотен несчастных ублюдков, богатых и бедных; а вот я, неприметный маленький грек, осмелившийся использовать ужасающую катастрофу и качестве фона для своей собственной заурядной пьески, своего личного побочного сюжетца. В данном случае все было еще хуже, потому что я пошел дальше. Я сам послужил причиной проклятого пожара, приведя в сюжет Александра с его склонностью при малейшем затруднении поджигать декорации. Вы знаете, как много людей свято верят в то, что Луций Домиций Нерон Цезарь учинил Великий Пожар только для того, чтобы создать живописный фон для своего «Падения Трои» под аккомпанемент арфы? Так вот, это как раз неправда; но не подлежит сомнению тот абсолютно достоверный факт, что Гален Афинянин, представитель совершенно другого артистического жанра, учинил Пожар на Долгой улице просто в качестве мизансцены (надеюсь, это правильный термин) в его балете для трех идиотов и контуженой девицы под названием «Спасение Луция Домиция». Боюсь, безо всякого аккомпанемента, но чего вы ожидаете, ангажируя всякий сброд?