Дома его не оказалось. О нет, его даже в Филе не было: он ушел на рассвете на свой жалкий двухакровый клочок в Мезогайе — не то чтобы другой край Аттики, но почти. Тогда я вернулся домой и взнуздал лошадь — и это в самый разгар отжима, конечно, когда на счету каждое мгновение и совершенно некогда болтаться невесть где по самым дурацким повода — и поскакал по городской дороге, на северо-запад вокруг Гимета и далее на равнину. К счастью, я более или менее представлял, где расположен участок Эвриклида — мы как-то помогали ему там с подвязыванием, еще в детстве — а поскольку я ехал, а он шел пешком, я прибыл на место вскоре после него.

— Здорово, Гален, — сказал он. — Прекрасный день, а? Хотя если эта жара продлится еще немного, мы уже к сбору винограда начнем проедать семенное зерно. Что тебя сюда привело?

Я даже не стал слезать с лошади.

— О чем ты вчера говорил? — спросил я. — Когда ты приходил к нам и я упал с перекладины.

Он кивнул.

— Так посмотреть, ты не сильно и ушибся, вроде, — сказал он. — У меня был дядька, свалился с дерева да прямо на голову...

— Ты что-то говорил о моем брате.

Он вздохнул.

— Ну вот, — сказал он, — я знал, что ты обидишься — наверное, потому и свалился с пресса. Но я всегда говорю, что думаю, так уж я сделан. Не хотел тебя обидеть, но из песни слова...

Я замахал руками.

— Слушай, — сказал я. — Я совершенно не злюсь ни на тебя, ни на кого другого, я просто хочу знать, что ты имел в виду. Что там о моем брате и поденной работе? Ты что, не слышал, что он умер?

Эвриклид немного подумал.

— Нет, — сказал он. — Тут ты не прав, потому что я сам его видел. Я лиц никогда не забываю. С именами еще туда-сюда, но по лицам я чемпион. Это был точно он. Твой брат.

Тут он сморщился и защелкал пальцами. Как он сам только что сказал, в смысле имен он был не очень.

— Каллист, — сказал я. — Ты его имеешь в виду?

— Точно, — вид у него сделался усталый, но счастливый, как будто он задницу вытирал после запора. — На кончике языка крутилось. Твой брат Каллист. Хороший парень, он всегда мне нравился.

— Он мертв, — повторил я. — Уже десять лет как мертв. Уж мне ли не знать, — добавил я и едва не объяснил почему, но вовремя прикусил язык. Но Эвриклид вскинул голову. — Нет, это совершенно точно был он. И как я уже говорил тебе, это не то же самое, что копать или собирать, согласен, и некоторые даже считают это профессией, а не ремеслом, но я все равно думаю, что это унизительно: взрослый человек болтается в поисках работы, даже если он работает в тепле, а еда ему полагается бесплатно.

— Эвриклид! — завопил я. — Да кой же хрен ты несешь?!

В конце концов я вытянул из него все. Примерно месяц назад он был в городе из-за какого-то иска. Пересекая рыночную площадь, он случайно посмотрел в сторону прилавков, где обычно в ожидании заказов зависают наемные повара, поставщики провизии и музыканты. Ему показалось, что он увидел знакомое лицо, так что он подошел поближе; и он со всей уверенностью заявляет, что там, среди арфистов, флейтистов и ребят, которые притворяются, будто глотают огонь, делая двойное обратное сальто на козлах, он разглядел моего брата Каллиста. Он опаздывал в суд и потому не мог задерживаться, но был совершенно уверен, что видел именно его, потому что никогда не забывает лиц (и это чистая правда, могу поручиться). Значит, Каллист не может быть мертв, так ведь? — коли он торчит на рынке с другими волосатиками.... — он все еще продолжал болтать, когда я поскакал прочь. Проблема была в том, что на дороге из Мезогайи в город не очень-то разгонишься, если не хочешь, чтобы лошадь переломала себе все ноги, поэтому до Афин я добрался сильно затемно. Я направился прямо на агору, но там, конечно, уже никого не оказалось. Само собой разумеется, наемные музыканты нашли работу, когда было еще светло; устраивая ужин, никто не посылает на рынок в надежде выловить круглосуточного арфиста, когда гости уже вот-вот соберутся. В общем, мне пришлось заночевать в городе, а поскольку я приехал без денег, надо было стучаться к знакомым и спрашивать, не найдется ли у них кровать на одну ночь. Проблема заключалась в том, что в Афинах я знал всего четверых. Трое из них к этому часу были уже в зюзю пьяны (удивительно безответственное поведение), а четвертый — дряхлый старый хрен по имени Декситей — был глух, как пень, и не услышал моего стука, хотя я сумел разбудить весь квартал.

Я залез на сеновал Декситея и попытался заснуть, но куда там — я лежал без сна и не мог понять, что происходит. Задолго до рассвета, когда поднимаются только углежоги и профессиональные присяжные, я мерил шагами рыночную площадь. Я все еще был там, когда стали прибывать телеги фермеров, потом рыба, потом первая волна покупателей, потом пекари и колбасники; все афинские ремесла выходили на свои посты вокруг меня, кроме ленивых, ни к чему негодных, хрен-с-ней-с-работой-еще-поваляюсь наемных музыкантов. Эти начали собираться только где-то к середине утра, и то по капле, как остатки разбитой армии. Я подумывал схватить первого попавшего арфиста и спросить, не видел ли он такого-то и такого-то, но все-таки не стал это делать. Может, я боялся, что услышу в ответ: нет, никогда не видел никого похожего; а может, просто стеснялся. Я послонялся немного, чтобы рыночная охрана не приняла меня за вора; я изучил импортный египетский мед, осмотрел зеркала в оправах слоновой кости и миленькие бронзовые банные скребки с порнографическими рукоятками. Я подслушал разговоры поваров (но они напомнили мне об Александре и Хвосте) и притворился, что меня интересует цена двухсот амфор слегка подгнившей пшеничной муки, франко борто с зерновоза, ожидаемого послезавтра из Сиракуз, владельцы только что обанкротились, прекрасная возможность для человека храброго и проницательного. К полудню я уже был готов отправиться домой (и завернуть по пути на участок Эвриклида, где могла пролиться кровь); вокруг толпилось достаточно странствующих музыкантов, чтобы укомплектовать легион, но никого знакомого.

Затем кто-то хлопнул меня по плечу и хорошо знакомый голос (у меня отличная память на голоса, как у Эвриклида на лица) произнес:

— Гален?

Есть такая сказка, уверен, вы ее знаете. Орфей, величайший из когда-либо живших на земле музыкантов, спустился в Аид, чтобы вернуть мертвую жену. Царь Плутон велел ему проваливать на хрен, мертвые не возвращаются, таковы правила; но Орфей заиграл на арфе и музыка его была так чудесна, что в конце концов Плутон сказал: ладно, можешь забирать ее, но при одном условии. Ты пойдешь к свету первым, а я отправлю ее следом — она будет идти прямо за тобой.

Но что бы ты ни делал, что бы ни слышал — не оборачивайся на нее, пока вы не окажетесь наверху, потому что если ты обернешься, она останется здесь навеки. Орфей пошел прочь и в ушах его звучал голос жены, зовущей его по имени: Орфей, Орфей; но он знал, что царь мертвых шуток не шутит и как сказал, так и сделает, и потому не оборачивался, а знай себе переставлял ноги. А голос все звал из-за спины: Орфей, ты ли это? посмотри на меня; и он знал, что это ее голос, который звучал у него в голове с того дня, как она умерла и покинула его, с того дня, как она умерла, а он остался жить, потому что поплыл к берегу, а боги послали ему плавучий гроб в помощь... погодите, я перепутал легенды, это произошло с кем-то другим — с Одисеем или еще кем-то. В общем, Орфей почти дошел. Он уже видел берег Реки и лодку Перевозчика, прыгающую на волнах, как плавучий гроб, а еще дальше — свет, но тут голос опять позвал его: Орфей; и он, не подумав, обернулся, увидел ее лицо и тут же понял, что натворил... я обернулся. Это был Луций Домиций.

— Гален? — повторил он. — Какого черта ты здесь делаешь?

Он сказал это по-гречески, но как тоном римлянина, который спустился во внутренний дворик виллы, чтобы позавтракать, и обнаружил под столиком грязного старого бродягу. Я подумал: вот это наглость, звучит так, будто этот город принадлежит ему (и тут же сообразил, что в принципе так и есть, хотя с точки зрения закона это и спорный вопрос).