Наш хозяин тем временем пристроился на кушетке рядом с Луцием Домицием. Он ничего не ел, будучи слишком занят болтовней о том, что «Падение Трои», вероятно, самая его любимая из работ Луция Домиция — она или «Орест Матереубийца», все зависит от настроение, хотя ему очень нравится этот длинный, медленный пассаж из «Преображения Арахны», и почему же он не сотворил ничего в том же духе, какая жалость — не то чтобы ему не нравится все остальное, не пойми меня неправильно, но в ранних работах было что-то особенное, единожды услышав «Телемаха на Пилосе», можно было слушать его сорок раз, это же просто гениально — я отключил слух через некоторое время, потому что даже крестьянскому пареньку вроде меня известно, что блевать на шикарных приемах некультурно.

— Возьми немного рубца, — раздался голос у меня за спиной. Это была Бландиния, девица, которая нас привела. Она ухмылялась.

— Я бы не возражал, — сказал я. — Могу я кое-что спросить?

— Конечно. Что ты хочешь знать?

Я дернул головой в сторону Поллиона.

— Он это по правде? — спросил я. — В смысле, может, все это какой-то ужасный розыгрыш, чтобы вызвать у нас ложное чувство безопасности?

Она вскинула голову на греческий манер.

— Вряд ли, — сказала она. — Если тебе нужны доказательствам, я могу напеть тебе «Прокрустово Ложе» от начала и до конца. Я слышала его так часто, что выучила эту тягомотину наизусть.

— Не могу похвастаться тем же, — сказал я. — На самом деле я вообще такой не помню. По правде говоря, я не отличу ее от базарной песенки. Я не очень-то музыкален.

— Я тоже, — улыбка слегка поблекла. — В этом доме, однако, особого выбора у тебя нет. Итак, — продолжала она, — ты Гален.

— Верно, — сказал я. — И откуда же ты обо мне слышала?

— О, я давно знаю тебя. — Она рассмеялась, и это был не самый дружелюбный смех, который я слышал, если вы понимаете, о чем я. — Не догадываешься, кто я, да? Ну что ж, с чего бы тебе, я тогда была ребенком, ясное дело, — говоря это, она смотрела мимо меня на Луция Домиция, который по-прежнему слушал восхваления Поллиона примерно так же, как гавань слушает шум моря. — Вряд ли ты даже замечал девочку-рабыню, прислуживающую на кухне. Мой папа был поваром, видишь ли, а мать работала в прачечной. Рабов вообще редко замечают. А что до их детей, если они не бьют вазы и не шумят при гостях, то вообще невидимы.

— Ох, — сказал я. Если бы я думал, что это улучшит ситуацию, я бы сказал, какая вкусная была еда и какие чистые были простыни, но у меня возникло ощущение, что ее бы это не впечатлило. — Вот, значит, откуда ты меня знаешь, — сказал я.

Она кивнула.

— Тебя и твоего брата, — сказал она. — На самом деле он мне нравился. Как-то раз он поймал меня на краже зерна из кладовой, и я думала, что он меня выдаст, но он только улыбнулся и угостил яблоком. До этого раза я никогда не пробовала яблок, можешь в это поверить?

Это было похоже на Каллиста, совершавшего добрые поступки направо-налево, собирая сердца и умы повсюду, куда мог дотянуться. Не то что я. Я хочу сказать, что никогда не ловил детей, ворующих зерно, так что не имел возможности проявить щедрость и доброту. Я всегда говорил, что если фишка не ляжет, то ничего и не добьешься. Да хрен с ним со всем.

— А, точно, — сказал я.

— Мне было жаль, когда я узнала о его смерти, — продолжала она. — Я хорошо его запомнила. Вообрази только: я же была убеждена, что добрый человек, который дал мне яблоко, был Нерон Цезарь — в конце концов, они были так похожи — и когда я рассказала об этом папе, он только рассмеялся и сказал нет, это был, должно быть, греческий друг императора, Каллист. И когда я встретила Нерона Цезаря в следующий раз... ну, я поняла, что папа был прав. В общем, поэтому я запомнила его, ну и тебя заодно. Я думаю, твой брат был первым попавшимся мне в жизни человеком, который был добр ко мне просто так, без причины — я имею в виду, не родственник и не друг родителей.

— Извини, — перебил я ее, внезапно кое-что сообразив, — ты слышала, что Каллист умер? От кого?

Она некоторое время смотрела на меня без всякого выражения.

— Это было лет пять назад, — сказала она. — Я тогда еще не оказалась у Лициния Поллиона, я была рабыней. Вообще-то я работала в борделе, но об этом не будем. Дела у собственности Нерона Цезаря после переворота пошли так себе, нас почему-то винили в том, что произошло. Думаю, просто потому, что он исчез, а мы были под рукой. Так или иначе, один из моих клиентов... — произнеся это слово, она как будто отдалилась. — Он был солдатом, одним из тех, кто отправился на виллу Фаона, чтобы арестовать Нерона Цезаря — да только явились они туда слишком поздно и он был уже мертв. Из-за этого, конечно, у солдат возникла куча проблем. Офицера разжаловали, а его людей раскидали по разным ужасным местам, очень холодным или очень жарким, и почти все они впоследствии были убиты или умерли от болезней. Но этот человек — его отправили на германскую границу, наихудшее место службы из всех — он выжил, вышел в отставку и вернулся домой, и тогда-то я с ним повстречалась. Клиенты, закончив дела, часто становятся разговорчивыми, и обычно они из тех людей, которым и поговорить-то не с кем, и когда я обмолвилась, что выросла в Золотом Доме, он принялся рассказывать историю о вилле Фаона и мертвом теле, которое они там нашли, и все сходились во мнении, что это Нерон Цезарь, потому что лицо было то же, что и на монетах и статуях. Но когда они привезли труп в город и разные люди стали его осматривать, просто на всякий случай, один греческий врач стал утверждать, что он абсолютно уверен, что это не Цезарь, потому что он обрабатывал ожог, полученный Каллистом несколькими неделями раньше — лампа опрокинулась или что там произошло — и обнаружил на трупе шрам.

Я посмотрел на нее. Я помнил этот случай: это я опрокинул лампу.

— Продолжай, — сказал я.

— Ну вот, — сказала она. — Греческий врач сказал сержанту, который привез тело, а сержант злобно уставился на него и спросил: ты уверен? А доктор сказал: совершенно уверен, шрам именно на том месте, где был ожог, а он, кроме того, осматривал Цезаря, когда тот растянул связки в локте, слишком много упражняясь на арфе, и никакого шрама у того на руках не было. Сержанту это вообще не понравилось, потому что все, кого он опрашивал, клялись, что труп принадлежит Цезарю, но он понимал, что замолчать такое не удастся. Поэтому он пошел к своему офицеру и рассказал ему; сразу после этого они лишились своих постов и больше друг друга не видели. Но была еще одна интересная штука, сказал мне солдат: этот грек, который обнаружил шрам, был отправлен в Африку в качестве личного врача наместника, и он не пробыл там и недели, когда его зарезали на рынке какие-то грабители. Странно, правда, тебе не кажется?

— Странное совпадение, — согласился я. — Если предположить, что все это правда, конечно. Я имею в виду, что ты права, это Каллист был тогда убит, не Луций Домиций, но этот твой солдат мог сочинить эту историю, а если не сам сочинил, так услышал от приятеля.

Она кивнула.

— Я тоже думала об этом, — сказала она. — Так что через некоторое время я стала наводить справки среди старых знакомых — некоторые из нас поддерживали связь, это были в основном друзья моих родителей — и вышло так, что один парень, мой ровесник, стал писцом во дворце; я рассказала ему об этой истории, и он вдруг стал такой тихий, и я спросила — в чем дело, и он рассказал, что в его отделе целый архив писем и отчетов, с которых он три или четыре раза снимал копии, и все они были посвящены паре мелких преступников, которые шлялись по всей империи и внешностью до странности напоминали Нерона Цезаря и одно из его прихлебателей из Золотого Дома. Что ж, я сказала парню, что существует простое объяснение этому — разве он не помнит Каллиста, который выглядел в точности как Цезарь, и его брата (то есть тебя); вы оба пропали, когда Нерон Цезарь умер, так не вероятнее ли всего, что мелкие преступники — это Каллист и Гален? Но мой друг писец сказал, что сначала, когда пришли первые донесения, так и подумали, и в архиве есть приказ отправить офицера для расследования, а также отчет этого офицера, где говорится, что он нашел этих двоих и говорил с ними...