— И Нерона, — пробормотал он. — Нерона не забудь.

— Да, именно, — сказал я. — К чему я и веду. Куча народа вдруг заявляет — давайте уберем Нерона, это отличная идея. Результат? Четыре гражданских войны за год. Поэтому избавь меня от своих отличных идей, они сосут. Ради всего святого, да тебе это должно быть известно лучше всех. Твоя же идея была: а давайте-ка прекратим тратим деньги на убийство дикарей, лучше пустим их на красивые здания и образование, чтобы люди научились ценить искусство, музыку и прочее дерьмо. И вот ты здесь.

Он рассмеялся.

— Да, — сказал он, — но это была плохая идея. И кроме того, может, я и низведен до тебе подобных, но здания по-прежнему стоят. И, может быть, идея вести хозяйство в соответствии с поэмой — плохая, но поэзия живет и будет жить вечно. И знаешь, почему так вышло? Потому что мой предок Август был покровителем искусств, и пока люди читают Вергилия Марона, они будут помнить Августа. Так что, может быть, это была не такая уж плохая идея. Я тебе так скажу, — добавил он. — Лично я считаю, что Вергилия Марона сильно переоценивают, но это всего лишь мое мнение, и кто я такой, чтобы спорить с историей? — он дернул головой. — Кстати, а кто может поручиться, что если бы мои предки не завоевали Галлию, Карфаген и тевтонов, то они не прорвались бы через границы и не сожгли город дотла? Но они сделали это, и потому город и империя будут стоять вечно.

— Ты так говоришь, будто это что-то хорошее, — пробурчал я.

— Ну конечно, это хорошо. Может быть, не для нас с тобой, но для всей человеческой расы — да. Представь только, во что превратился бы мир, если бы империя пала и им завладели бы германцы или персы? Мы скатились бы до животного состояния за несколько поколений. Знаешь, что? — продолжал он. — Единственное, что как-то поддерживает меня, так это мысль о значении империи. Помнишь историю о спартанском кандидате?

Я нахмурился.

— Это, что ли, про дочь фермера и козла?

— Жил да был спартанец, — начал Луций Домиций. — Он принадлежал к одной из виднейших правящих семей, и всю жизнь стремился войти в число трехсот царских личных стражей, лучших и храбрейших мужчин страны. Поэтому каждый день он упражнялся в спортивных дисциплинах и боевых искусствах, пока не решил, что лучшего результата ему не добиться. Тогда он отправился во дворец попытать счастья. Вечером жена и дети ждали его у порога и увидели, как он возвращается с широкой улыбкой на лице. Они спросили: ты принят? Спартанец просиял и ответил: нет. Ну, они не поняли, почему он так счастлив в таком случае и спросили: если ты пролетел, то чего лыбишься? А тот ответил: разве не прекрасно знать, что в Спарте есть как минимум триста человек еще лучше, чем я?

Я немного подумал.

— По размышлении, — сказал я, — я бы предпочел ту, про дочь фермера и козла. Кроме того, я не вижу в этом смысла.

— Не видишь? Странно. Смысл, — сказал Луций Домиций с плаксивым выражением лица, — в том, что я не возражаю, что меня погнали из императоров, вовсе нет. Не возражаю потому, что империя стоит по-прежнему, еще больше и сильнее, чем раньше. Я рад, что нашлись те, кто лучше меня приспособлен к этой работе, и что они смогли ее получить.

Я покачал головой.

— Знаешь, что? — сказал я. — Прекрасно, наверное, быть идиотом вроде тебя. Должно быть, чудесно иметь возможность смотреть на мир и находить в нем смысл. Хотел бы я так уметь, но увы, я не идиот и это мне не светит. Очень жаль, но так обстоят дела.

Он улыбнулся.

— Никто не совершенен, — сказал он.

Я не мог позволить, чтобы беседа закончилась этой дешевой остротой.

— Нет, серьезно, — сказал я. — Ты же на самом деле не веришь во все это дерьмо, а? Насчет империи, Рима и всего такого прочего, включая будущее человеческой расы?

— Нет, верю, — сказал он.

— Правда? После всего, что ты видел за последние десять лет, бродяжничая вместе со мной?

Он пожал плечами.

— Действительно, десять лет общения с тобой кого угодно заставят усомниться, что у человеческой расы есть будущее.

Тут я скорчил рожу — ха-ха-ха, очень смешно.

— Если ты спрашиваешь, не сделали ли они меня циником, то да, еще как сделали. Я увидел, что чиновники коррумпированы и некомпетентны. Я видел, что силы правопорядка империи настолько ничтожны, что даже нас не могут поймать, и я потерял бы ночной покой, будь я честным гражданином. Но это не изменило моего мнения о значении Рима ни вот настолько, совсем наоборот. Видишь ли, благодаря тебе мне удалось заглянуть под камни и я увидел, что из себя представляют человеческие существа и на что они способны, если их некому остановить. Вот что я тебе скажу: если завтра мне вернут трон, то после всего, что я видел, я стану лучшим, блин, императором, которого только знал мир.

После этого я сменил тему, потому что мне стало немного страшно; за десять лет он первый раз заговорил о том, чтобы снова стать императором, пусть и в шутку. Мне всегда казалось, что он об этом и думать забыл, все равно как человек, снятый в последний момент с креста — вроде меня, например — не рассказывает, что вот в следующий раз, когда его подвесят повыше, он выдаст такое представление, что закачаешься.

Как я и говорил, Луций Домиций был не просто идиотом, он был колоссальным идиотом, идиотом в то же смысле, в каком слон — животное. Как говаривала моя матушка, всякий на что-нибудь да сгодится. Думаю, Луций Домиций был лучшим идиотом на весь белый свет.

Рим сосет.

Не для каждого, может быть. Для жирных, в пурпурную полоску сенаторов, вплывающих в город в позолоченных слоновой кости паланкинах на плечах породистых германцев, Рим — лучшее место на земле, то, чем могли бы стать Елисейские Поля, будь у богов немного больше вкуса и таланта. Для остроносого финикийского торговца, въезжающего в город на ящиках, набитых тончайшими тканями для привередливых светских львиц, Рим — единственное место, куда можно стремиться. Для опустившегося италийского крестьянина (если, конечно, за его голову не назначена награда) Рим — это место, где можно прожить, стоя в очереди у стены богатого дома в ожидании маленькой корзинки благотворительного хлеба, вина и смокв.

Если вы испанский нувориш, взыскующий приглашения на званый ужин, калабрийский артишоковый магнат в поисках лучшей цены за фургон поникшей зелени, моряк с мраморной баржи, жаждущий дешевого вина, женщина, одаренная широтой взглядов и последними достижениями в области венерических заболеваний (в этом случае стоит приглядеться к району Большого Цирка — так утверждают мои источники), греческий парикмахер, сирийский врач, фракийский массажист, батавский флейтист или новоиспеченный законник, торопящийся заработать свой первый миллион до тридцати лет — Семь Холмов ждут вас. Без вопросов. Входите и ни в чем себе не отказывайте.

Более того, можете засунуть их себе куда подальше. Я не люблю шум, мне не нравится бродить по щиколотку в содержимом чужих ночных горшков (без шуток — особенно когда льет дождь и колеи переполняются). Я не люблю толп — все вокруг напряженные и настороженные, как олени на открытой местности, а стоит вам оступиться, и вас втопчут в грязь на такую глубину, что никто и не догадается, что вы там лежите; полуденную тьму в узких переулках между наемными домами, столь высокими, что свежеотчеканенное говно, вылетевшее с верхнего этажа, разнесет вам череп с надежностью пятнадцатифунтового кузнечного молота. Мне не нравится, что по ночам земля здесь трясется, когда подводы со строевым лесом и камнем грохочут по улицам так тесно, что носы волов утыкаются в задний борт идущей впереди телеги. Мне не нравится необходимость распластываться по стене всякий раз, когда полувзвод упитых в дупель городских стражников плетется мимо после целого дня бесплатных возлияний в городских кабаках и надеяться, что ни один из них не запнется о твою ногу — в противном случае тебя превратят в кровавую жижу за оскорбление официального лица при исполнении обязанностей. Мне не нравится здешний ритм жизни, настроения, приоритеты и стиль мышления. И мне крайне, крайне не нравится запах.