Сколько я там просидел — не знаю, потерял ход времени, но в конце концов появился этот старик. Он не мог быть таким старым, каким выглядел, потому что в таком случае должен был умереть незадолго до Троянской войны; он был согнут и скрючен, как это иногда случается с высокими людьми, имел абсолютно лысую голову, маленькие блеклые глаза и где-то половину зубов. Его кожа была морщинистой и пятнистой, но сохранила достаточно цвета, чтобы его нельзя было принять за италийца — я решил, что он откуда-то с востока.
— Эй, ты, — сказал он.
— Кто, я?
— Ты. Новый человек. Я Сир.
Чудесно, подумал я, вот и наш начальник.
— Привет, — сказал я, потому что вежливость никогда не бывает лишней.
— Управляющий говорил мне, прибывать новый человек. — Он поморгал стене слева от меня. — Ты со мной, пожалуйста.
Я поднялся, а он продолжал пялиться на стену.
— Следовай, пожалуйста, — сказал он, развернулся и засеменил туда, откуда пришел.
— Этот очень хороший место, — сказал он, не оборачиваясь. — Этот очень хороший место для работать. Я работать здесь шестьдесят семь лет, с тех пор как был доставлен сюда из семейного дома в Апамее. Я начальник здесь тридцать один лет. Башмаки ты найдешь в корзина рядом окно.
По виду башмаков можно было подумать, что они здесь дольше, чем он. Я выбрал два, которые могли сойти за отдаленных родственников; даже такие были лучше, чем мои собственные. Кроме того, их давали бесплатно.
— Я служу хозяину, — продолжал жужжать Сир, — и отцу хозяина, и его отцу перед ним. Очень хорошая семья, очень славная и очень почетная, очень честная и добрая для хороший работник. Когда первый раз я прибывать, плакал, плакал все время, но скоро нашел, что этот место очень хороший. Туники в ящик в углу, все размеры, очень хороший.
— Спасибо, — сказал я, вытаскивая несколько образцов и засовывая их обратно. — Итак, — сказал я. — Чем тут кормят и сколько платят?
— Работать в полях очень много, — продолжал Сир. — Почва очень хороший, не как Сирия, где нет воды, очень сухой. Растить хороший виноград, хороший смоква, хороший оливка, делать все лучшим путем, как сказано в книга. Это новый хозяин способ, очень хороший способ, все в этот книга, очень мудрый. Следовай, пожалуйста.
— Конечно, — сказал я. — Насчет платы — платят раз в день, раз в месяц или как? И еще хочу спросить, можно ли получить немного вперед, это бы очень мне помогло...
— Хозяин очень хороший человек, — сказал Сира, будто меня здесь и не было. — Много учения, много понимания в книги. Всегда читать, читать, очень хорошо.
Мы пересекли двор — для человека, который мог только семенить маленькими шажками, он покрыл это расстояние удивительно быстро — и двинулись в сторону сарая с инструментами.
— Здесь инструменты, — сказал он. — Все прекрасные, все делать здесь на ферма. Ты брать в стойке в углу тяпка два зуба.
Я застонал. Я ненавидел тяпки.
— Слушай, — сказал я, — не знаю, упоминал ли об этом управляющий, но я лучше приспособлен для работы с животными — ну ты знаешь, могу водить упряжку, или, может быть, работать в конюшне. Готов на любую работу с лошадьми.
— В стойке в углу, — сказал он. — Стойка в углу. .
У меня возникло ощущение, что если я не возьму тяпку, он так и будет тут стоять весь день, повторяя «стойка в углу» из страха потерять место и быть вынужденным начинать все с начала. Я взял тяпку просто чтобы заткнуть его, и он тут же метнулся прочь, как хорек по канаве. Честное слово, мне приходилось почти бежать, чтобы поспеть за ним.
Может, он и был слеп, как летучая мышь, но имение знал назубок.
Где-то через полчаса он остановился как вкопанный посреди огромного распаханного поля и объявил:
— Это здесь.
Я опасался, что он скажет что-то подобное. Через поле растянулась длинная цепочка из примерно трех десятков мужиков, вооруженных двузубыми тяпками, и все как один усердно разбивали комья земли, вывернутые плугом. Самая моя нелюбимая работа в мире: разбивание комьев (думаю, на нее ушла большая часть моего детства).
Я повернулся к нему, чтобы рассказать об ужасных болях в правом плече, но он уже исчез; я еще разглядел, как он семенит обратно к дому, продолжая разглагольствовать. Затем какой-то парень — по виду, Руководство — посмотрел на меня эдаким злобным взглядом, так что я вздохнул, ухватился за тяпку и принялся ею махать.
Никто не скажет, что я ленив; честная работа за честную плату — большего я никогда от жизни не просил. Но вокруг полно честных работ, на которых не надо горбиться все время, а я не выношу горбиться. У меня чувствительная спина, иной раз в нее вступало из-за сущих пустяков, и стоит ей «щелкнуть» — остаток дня я провожу в агонии. Я давно обнаружил, что когда мы испытываем мучительную боль, то теряем чувство времени, так что я не знаю, как долго мы разбивали эти комья. По ощущениям это заняло около двенадцати лет, но не исключено, что мы уложились в несколько часов. Затем все вдруг остановились и подняли головы, и я поступил так же. Выпрямляя спину, я не получил никакого удовольствия, но мне хотелось посмотреть, что происходит.
Передо мной предстал мужик, сидящий на большой лошади и рассматривающий нас. О, видок у него был будь здоров. Попробуйте представить ребенка, который умер и был мумифицирован, как это принято у египтян, отчего весь сморщился и обесцветился. Теперь увенчайте эту куклу копной пушистых седых волос — и готово.
Надсмотрщик заорал:
— Кто сказал прекратить работу? — и все быстро согнулись, как колодезные журавли. Но мне было любопытно, кто этот чувак на лошади, поэтому я посматривал на него краем глаза, когда мог, и конечно, навострил уши, потому что он что-то бормотал себе под нос. Слов было не различить, но звучало это как поэзия.
Тут он перестал бормотать, потому что надсмотрщик с ним заговорил.
— Я тут подумал, хозяин, — сказал он, — что время уходит, так что, может, вместо того чтобы обрабатывать все вручную, нам стоит притащить борону и просто...
Но мужик на лошади не дал ему договорить. Голос у него оказался очень высокий и пронзительный, и говорил он крайне раздраженным тоном.
— Нет, нет, нет! — заявил он. — Сколько раз я должен вам повторять?
Поле засеяв свое, вольной рукой разбросав семена после плуга,
Почву мельчить должен теперь ты с усердьем великим и тщаньем,
В поте лица своего тяжким трудом бессмертных богов восхваляя,
Тяжеловесной мотыгою комья сухие крушить.
Тяжеловесной мотыгою, — продолжал он. — В книги особо оговорено: тяжеловесной мотыгою. Или ты хочешь сказать, что разбираешься в этом лучше поэта?
Короткая пауза.
— Ну, — медленно сказал надсмотрщик, — так-то оно да, но там, откуда я родом...
Существуют звуки, которые я могу идентифицировать не глядя, и удар бича по лицу — один из них. Конечно, я бросил быстрый взгляд в их сторону. Надсмотрщик пятился назад, зажав руками рот. Мужик на лошади аккуратно сворачивал бич.
— Запомни, — сказал он. — Тяжеловесной мотыгою. Никакой не бороной. В самом деле, неужели так трудно делать, как вам сказано?
Ну, тут уж я моментально опустил голову, потому что если я чему и научился — так это не высовываться, когда дела приобретают крутой оборот. В следующий раз, когда я решился посмотреть, всадник исчез, а надсмотрщик стоял и стирал кровь с ужасной раны, протянувшейся от угла рта к брови. Восхитительно, подумал я, вот это местечко я себе подыскал.
Наконец, после пары жизней и дополнительного времени, добавленного за плохое поведение, мы достигли края поля и надсмотрщик приказал шабашить. На обратном пути я спросил одного из ребят, что это вообще было.
Он посмотрел на меня.
— Ты, наверное, новичок? — спросил он.
— Да, первый день здесь. Кто был этот псих на лошади и за что он стегнул надсмотрщика?
Парень рассмеялся.
— Который на лошади, — сказал он, — это Марк Вентидий Гнатон, и он здесь хозяин. И еще многих где хозяин, но тут он проводит большую часть времени.
