Ручной кавалерист наместника схватил меня за руку и заломил ее за спину. На случай, если вы не в курсе — это довольно больно.

— Пожалуйста, — проныл я, — я не знаю, о ком ты говоришь.

За свою жизнь я наговорил много глупостей, но ни одной глупее этой не было. Несколько мгновений я был уверен, что кавалерист сломает мне локоть — это было ужасно, потому что локоть никогда не срастется, как надо, а я фермер и обе руки мне нужны в рабочем состоянии. Но в самый последний момент, демонстрируя обширную практику, он остановился. Это меня разговорило.

— Ладно, — сказал я. — Я извиняюсь.

Бландиния рассмеялась; прекрасный же из тебя получился герой, как будто бы говорила она. Однако никакого героизма в сломанной руке нет — любой дурак способен сломать руку, даже такой трус, как я. Героизм заключается в умении найти способ сохранить руку целой. Поэтому я не стал обращать на нее внимания и сказал: — Он в конюшне.

Наместник кивнул.

— Прекрасно. Вы двое, — сказал он, кивая своим людям. — Пойдите и приведите его. Мы убьем обоих здесь, я хочу посмотреть на это.

Что ж, я ему верил. Большие они любители поглазеть, эти ваши римские сенаторы; затем они и выстроили все эти огромные театры, стадионы, арены и ипподромы — в качестве памятников любви богатых ублюдков сидеть на заднице под навесом и наблюдать, как целые толпы бедолаг испытывают боль. Конечно, он хотел посмотреть, чтобы просмаковать этот момент, покатать его во рту, как изысканное вино (доставленное к столу на его вилле из какого-то далекого места). Для меня же, думал я, ничего хорошего в этом не было. Меня зарежут, как куренка, в собственном доме перед лицом сенатора; после этого он отправится домой, может быть, задержится на пару дней на постоялом дворе в Афинах, брюзжа по поводу еды и постельного белья, поднимется на зафрахтованный лично для него корабль и уплывет в Рим жить своей жизнью; а меня уже не будет. Я целиком и полностью закончусь, исчезну — только потому, что оказался в неправильном месте в неправильное время; меня крепко держат здоровенные мужики, так что ничего с этим поделать я не могу. Да ну его в жопу, подумал я. В конце концов, только последнее чмо уходит тихо.

— Погодите, — сказал я.

Дураками они были бы, став меня слушать, но они прислушались.

— Ну? — сказал наместник, а те двое остановились.

Я лихорадочно вспоминал устройство конюшни, дюйм за дюймом.

— Он скользкий тип, — сказал я. — Этим двум клоунам ни за что его не поймать. Он выберется в темноте через заднюю дверь или через сеновал. То есть, если услышит, что кто-то идет.

Наместник посмотрел на меня.

— Ну? — повторил он.

— В то же время, — продолжал я, — если я войду в конюшню и позову его, он вылезет, ничего не подозревая; и тогда вы сможете его схватить. Это если ты меня отпустишь, конечно.

Наместник на мгновение задумался: взвешивал возможные выгоды и потери, принимал обоснованное деловое решение.

— Нет, — сказал он. — Это невозможно. Но я скажу тебе, на что я могу согласиться. Если ты поможешь мне поймать Нерона Цезаря, я не убью твою мать. Сойдемся на этом?

Он воображал себя большим умником. Очень хорошо.

— Но ты не можешь так поступить, — сказал я. — Я имею в виду, она же не имеет никакого отношению к этому делу, ее вообще не за что убивать.

Он кивнул.

— Я склонен согласиться, — сказал он. — Так что скорее всего я ее не убью, и потому надеюсь, что ты примешь мое предложение. В противном случае... — он пожал плечами. — Мне, в общем-то, все равно. Решать тебе.

— Ладно, — быстро сказал я. — Я сделаю, как сказал, а ты ее отпустишь. Но надо, чтобы твои люди встали там, где я скажу; иначе останется возможность, что он все-таки сбежит.

Он снова задумался, потом кивнул.

— Но Кальпуриан, — должно быть, он говорил о комнатном кавалеристе, — будет стоять у тебя за спиной с ножом, приставленным к горлу твоей матери. Договорились?

— Конечно, — сказал я.

— Прекрасно. Тогда вперед. Ты не представляешь, как мне хочется это увидеть.

Его ошибка, разумеется, заключалась в том, что он привел слишком мало народу. Самоуверенность, понимаете? Для меня даже просто дышать было непосильным трудом, я был не способен к самым простым действиям, не говоря уж о мудреных и деликатных. Но какого хрена; представь, что ты в очередной камере смертников, сказал я себе. Все будет хорошо.

Я расставил гладиаторов вокруг конюшни и сказал им не шуметь, чтобы не спугнуть Луция Домиция. Бландиния тоже пошла с нами, что меня вполне устраивало. Тонкая работа требует аккуратности. Я взял лампу и медленно отворил ворота конюшни.

— Луций Домиций, — позвал я. — Все в порядке, это я.

Ну, если вы и вправду так умны, как мне кажется, то помните, что Луция Домиция вообще не было в конюшне, он сидел в хлеву. Я не забыл об этом, если вы вдруг так подумали. Напротив, я совершенно точно знал, что именно было в конюшне и (как я искренне надеялся) в каком именно месте; в противном случае у меня бы просто не хватило времени — три-четыре лишних секунды и все было бы кончено. Если бы я только знал обо всем заранее, то проявил бы больше внимания и приготовился. И тогда прекрасная новая двузубая мотыга, которую я только позавчера наточил, стояла бы именно там, где нужно — рядом с большой копной свежей соломы и бобовой ботвы.

— Луций Домиций? — снова позвал я, делая пару шагов внутрь. — Все в порядке, я один. Я нашел тебе место на корабле.

Прямо за моей спиной стояли гладиатор и кавалерист с мамой в обнимку. Как я и надеялся, они остались за воротами, чтобы их не заметили. В результате у меня было пять шагов форы, что означало время на два удара сердца, по истечению которого они сообразят, что я задумал и подберутся достаточно близко, чтобы меня остановить. Если мотыга и солома располагались в шести шагах от двери, мне конец. Все теперь зависело от моей памяти: моя жизнь, жизнь Луция Домиция, весь этот петушиный бой. Чудесный расклад.

Я сделал еще один неторопливый шаг, а затем пять запланированных быстрых. В тот момент, когда моя правая рука потянулась за мотыгой (хвала богам, она оказалась на месте), левая швырнула лампу в кучу ботвы. Когда она занялась огнем — нужно видеть, как горит это добро, буквально как ламповое масло — я крутанулся на пятках, взмахнул над головой тяпкой и опустил ее туда, где, по моим расчетам, должна была оказаться голова гладиатора. Понимаете, у меня не было ни секунды, чтобы посмотреть, все надо было делать вслепую, по предположениям.

Я промазал. К счастью, промазал я не сильно. Вместо того, чтобы разнести ему башку, как яйцо, я рубанул его по правому предплечью, так что зубы пробили плоть по обе стороны от кости. Я даже не знал, что способен ударить так сильно; но я же был фермером, а не каким-то там тощим маленьким вороватым греком, и провел немало часов в компании тяжеловесной мотыги, слава Богу.

Неважно; гладиатор разинул рот, но не издал ни звука. Когда я крутанул мотыгу, освобождая зубья, он завизжал; углом глаза я заметил, как кавалерист перерезал маме горло; мои расчеты допускали такую возможность, так что все нормально. В конце концов, я с самого начала знал, что без потерь я из этого не выберусь, так что лучше она, чем я. Я уже по крайней мере на три удара сердца отставал от графика; как только мотыга освободилась, я снова ударил — благо, гладиатор был так ошеломлен болью, что стоял смирно. Я всадил правый зуб мотыги в его голову аккурат над левым глазом, и он рухнул, как мешок яблок, когда вы налетаете на него, не глядя, куда претесь.

Прекрасно, подумал я, я только что совершил убийство; что ж, а чего еще я ожидал? Кавалерист бросил нож и маму и теперь пытался вытащить меч, но яблоко эфеса застряло под перевязью. Бой со мной — это было последнее, что он мог ожидать, ведь в конце концов я всего лишь крысолицый маленький грек — и потому оказался не готов. Он сделал неправильный выбор: продолжил сражаться со своей сбруей, вместо того чтобы сделать ноги. Я неловко убил его и бросился дальше, не глядя, как он падает. С одной стороны, у меня была куча работы при недостатке времени. С другой стороны, конюшня горела, и я не собирался задерживаться в ней дольше, чем было необходимо.