Я поднялся.

— Прекрасно, — сказал я. — Поеду в город и устрою тебя на корабль. А после этого я тебя никогда тебя не увижу, а ты никогда не увидишь меня, — я отвернулся. — Наверное, ты прав. Так будет лучше для нас обоих.

— Я так думаю, — сказал он. — В конце концов, десять лет на дороге — и можешь вспомнить хоть один хороший день? Я не могу. Смотри на это так, что Каллист умер ради того, чтобы мы оба могли жить. Если мы не используем нынешнюю возможность, не решим, что мы должны делать и не будем следовать потом этому решению вечно, то получится, что он умер ни за что, — он вздохнул. — Знаешь что? Когда я подумал, что ты утонул, то сначала по-настоящему расстроился.

Расстроился, подумал я. Ну что же. Это же почти так же неприятно, как опоздать на корабль или потерять ручного кролика.

— Но потом, — продолжал он, — поразмыслив над этим, я решил, что надо смотреть фактам в лицо. Мы с тобой ничего хорошего друг от друга не видели. Мы были как два человека посреди моря, которые пытались друг друга спасти и в результате оба утонули. Когда я понял, что наконец сам по себе... знаю, звучит ужасно, но ты понимаешь, что ничего плохого я в виду не имею... я вдруг почувствовал себя как раб, который получил свободу по завещанию хозяина. Мне было грустно, конечно, и в каком-то смысле я испытывал благодарность; но в основном это было такое ощущение, как с ноги моей сняли огромный груз, и я снова могу плыть и дышать. Наверное, у тебя были похожие ощущения, да?

Я повернулся и посмотрел на него.

— Сказать по правде, — произнес я. — Я больше беспокоился о собственной шкуре. Мысль о тебе пришла мне в голову гораздо позже.

— Что ж, — сказал он. — Вот видишь. Ну, то есть, мы же друзья — думаю, друзья, после всего, через что нам пришлось пройти; что-то вроде армейских приятелей, если угодно. Но у нас никогда не было ничего общего, кроме опасностей, с которыми мы сталкивались, жуткой говенности жизни и людей, которых мы потеряли. Но не больше этого; товарищи, союзники в общем деле; в наших интересах было держаться друг друга, пока мы, наконец, не станем свободны и безгрешны. Вот и все. Мы друг другу не принадлежим, ты и я; мы не любовники и не братья. Теперь мы достигли этой общей цели и можем разбежаться к обоюдной выгоде. Ты же понимаешь это, не так ли?

— Да, — сказал я.

— Я так и думал. Это же само собой разумеется. И я хочу, чтобы ты знал — было очень любезно с твоей стороны предложить отправиться со мной, хотя я догадываюсь, что на самом деле ты не хотел идти, но думал, что ты мне нужен или типа того. Полагаю, ты думал, что так захотел бы Каллист. Но это не так, уверяю тебя. Он хотел чтобы двое, о ком он больше всего заботился, нашли свое место в жизни и остались на нем. Разве ты не согласен?

— Конечно, — сказал я.

— Тогда все в порядке, — он ухмыльнулся. Знаешь, что? Я беспокоился, что ты смотришь на это по-другому. Лишний раз показывает, что всякий раз выясняется, что мы совсем не знаем тех, кого вроде бы знаем очень хорошо. Я почему-то забрал себе в голову, что приглядывать за тобой — мой долг; наверное, из-за Каллиста — в смысле, раз я стоил тебе твоего брата, то должен занять его место. Но это же глупо, да?

— Очень глупо, — сказал я. — Все обстоит так, как ты только что описал. Армейские приятели, именно так. То есть, так всегда и происходит, верно? Они демобилизуются и разбегаются в разные стороны, клянясь всегда поддерживать связь. А потом, через два или пять лет, они или полностью забывают друг друга, или встречаются и обнаруживают, что им совершенно нечего сказать друг другу, потому что у них никогда и не было ничего общего. Вот это тупость, да.

Он кивнул.

— Давай просто притворимся, что мы десять лет провели вместе в армии, и так и оставим, — он выглянул из-за косяка. — Не хочу тебя подгонять, но если ты собираешься добраться до города, найти корабль и вернуться дотемна, то тебе пора в путь.

— Ты прав, — сказал я.

Я взнуздал лошадь и направился к городу; и всю дорогу думал о том, что мне, по крайней мере, не пришлось идти пешком. Как бы скверно не обстояли дела, они всегда могут стать еще хуже — хотя бы на самую малость. Не могу припомнить, от кого я это слышал в детстве. Вероятно, от матери — выражение в ее духе.

Найти корабль оказалось гораздо проще, чем я думал. Уже на четвертом корабле мне сказали, что они направляются на Черное Море — в Танаис на землях роксоланов, где бы эта земля не располагалась. Парень с корабля сообщил, что это безнадежная дыра — испепеляющая жара летом, зимой мороз, от которого жопа отваливается, виды сводятся к бесконечным пшеничным полям до горизонта, а еще дикари... ну, они дикие, и это в хорошие дни. Я ответил, что именно такое место и ищет мой друг, и заплатил ему пятьдесят драхм.

Поскольку я покончил с этим делом раньше, чем планировал, у меня осталось время заглянуть на рынок и кое-что прикупить. Две пары сапог, например, три туники, два тяжелых зимних плаща, пояс, сумку из козьей кожи, широкополую кожаную шляпу; я даже приобрел подержанный меч (ну, он стоил дешево, а к тому же никогда не знаешь, что пригодится). Потом я заехал в банк и забрал двести сестерциев. Сердце у меня мягкое, но всему есть предел.

Затем снова домой, вверх по склону с кошельком, звякающим у моего бедра, меч засунут между коленом и попоной, а комплект первооткрывателя спрятан в сумку, повешенную через плечо. На все про все ушло почти триста сестерциев, ни одного из которых я больше никогда не увижу. Тем не менее я мог себе это позволить, а кроме того, за каждую вещь я заплатил едва ли половину реальной цены.

Было уже темно, как в колодце, когда я добрался до Филы; хорошо, что я вырос здесь и знал дорогу. Я въехал во двор, завел лошадь в конюшню и привязал ее; свалил здесь же барахло Луция Домиция, потому что не было никакого смысла тащить его к себе в сарай — пришлось бы объяснять Смикрону и Птолемею, на что оно мне понадобилось. Перво-наперво, подумал я, надо перехватить какой-нибудь еды и выпивки покрепче, а уж потом я вернусь сюда, обихожу лошадь, отнесу Луцию Домицию его вещи и расскажу про корабль. Что мне требовалось, так это лампа, потому что я хотел видеть его лицо, когда он узнает про Танаис и диких роксоланов. Не то чтобы я от природы злобен, но по всему выходило, что я заслужил это маленькое удовольствие.

Я отворил дверь и вошел в сарай. Кто-то закрыл ее за моей спиной.

Их было пятеро. Двоих я узнал. Первым был верховой наместника Сицилии, который прикончил наших мулов. Вторым — сам наместник.

Остальных я никогда не встречал; впрочем, если бы я посещал гладиаторские бои, то мог бы увидеть их на арене, надо думать. Без сомнения, они относились к этому типу. Их выдавали белые шрамы и могучие плечи.

Также присутствовали: два моих сирийца — их подвесили за большие пальцы к стропилам; мама, трезвая и белая, как свежий сыр, привязанная к стулу; Бландиния, прислонившаяся к стене с самодовольным видом. Никаких признаков Луция Домиция; помимо него все население фермы собралось в сарае.

Никаких шансов прорваться к двери: один из гладиаторов прислонился к ней спиной, с профессионально зловещим видом сложив руки на груди. Не было никакого смысла что-то говорить, поэтому я просто стоял и ждал, что произойдет дальше.

Наместник поднялся; до этого он сидел, примостившись на краешке большого сосуда для масла, как огромная бабочка-урод.

— Гален, не так ли? — сказал он. — Я был уверен, что откуда-то знаю тебя.

Я кивнул.

— Очень хорошо, — сказал он. — Один из вас присутствует, теперь нам нужен второй.

Я изобразил тупицу. У меня была изрядная практика, в конце концов.

— Ты о ком? — спросил я.

Он рассмеялся.

— Ну, — сказал он. — на самом деле я ищу Нерона Цезаря, но если тебе угодно, подойдет и твой брат Каллист. Любой из них сгодится. В конце концов, что мне в имени?

Тут мама разразилась рыданиями и принялась визгливо кричать — ничего хуже в данным обстоятельствах придумать было нельзя; один из гладиаторов вмазал ей по лицу. Она заткнулась так быстро, что я пожалел, что сам об этом не подумал.