— Вы исполнили все мои просьбы, господин судья, — отвечал Стуре, — исполните же и еще одну: зовите меня просто по имени. Я оставил титулы в Копенгагене и здесь, в моем новом отечестве, буду только Генрих Стуре, купец из гаарда Бальс-эльф.

— Вы дельно говорите, господин Стуре, — воскликнул Гельгештад, — полагаю, с такими принципами все будет вам удаваться.

Судья тоже одобрительно кивнул; чокнулись, и стакан последовал за стаканом, сопровождаемый добрыми совётами и пожеланиями. Они сидели в тени тихо колебавшихся берез. Солнце поднялось выше, перед ними расстилалась на зеленой лужайке оживленная картина. Молодые мужчины и девушки собрались на ровном месте для танцев; в других местах составились группы бросавших в цель тяжелые круглые камни; дальше стреляли в цель из ружей и раздавались награды лучшим стрелкам. Всюду слышался смех, всюду царствовало веселье.

Судья поднял трость и указал ею по направлению к церкви. Там стояли его племянник и Ильда в кругу прихожан, толпившихся около пастора.

— Я готов прозакладывать ефимок за селедку, — воскликнул он, — что Павел заказывает там свое оглашение. У нас такой обычай, господин Стуре, — со смехом продолжал он, — вызывают жениха и невесту в праздник Иула, и пастор дает им свое благословение. Я только что говорил об этом с Гельгештадом. Красивая парочка, не правда ли?

— Я только могу пожелать счастья, насколько это в моих силах, — отвечал Стуре.

Гельгештад встал, пошел к своей дочери и привел к тому месту, где сидел судья, обрученных, их друзей и знакомых и почтенного старого пастора, который уже посте службы успел дружески поздороваться со Стуре.

— Музыку вперед и сыграйте самую лучшую пьесу, какая только у вас найдется, — воскликнул Гельгештад, — обойдемте три раза вокруг церкви по старому доброму обычаю, а потом, Клаус Горнеманн, совершите свою обязанность и благословите жениха с невестой.

— Так ли это, дети мои? — спросил старик. — Хотите ли вы принадлежать друг другу в горе и в радости и верно сдержать обет, который держите ныне в сердцах ваших?

Он взглянул на Ильду, стоявшую подле Павла Петерсена.

— Да, — сказала Ильда, и ни одна черта не изменилась на ее строгом лице.

— Так идемте, — сказал Горнеманн и повел жениха по правую руку, невесту по левую.

Родные и знакомые последовали за ними, грянула музыка, развевались знамена, на кудрях молодых девушек появились венки из свежих весенних цветов. В первом часу дня, когда солнце ярко блестело на небе, Клаус Горнеманн призвал благословение неба на обрученных.

На следующий день в гаарде Эренес толпилось множество гостей, и кипела работа. Судья тоже был там и хотел остаться на два дня, чтобы вернуться в Тромзое вместе с Гельгештадом; старый купец решился сейчас же отправиться еще раз на Лофоденские острова и свезти самому свою рыбу в Берген.

Поспешно выгрузили из яхты товары, предназначавшиеся для Эренеса, заменив их той утварью и материалами, которые Стуре купил у Гельгештада, желая сейчас же деятельно приняться за устройство своего гаарда. Поселенец торопился как можно скорее уехать. Дом его был готов, и теперь ему самому приходилось докончить остальное. Гельгештад два дня сводил с ним счета; оказалось, что Стуре был должен ему десять тысяч ефимков, со включением долга Фандрему.

Зато, Гельгештад обязывался продать его рыбу и списать со счета полученную сумму; но можно было предвидеть, что за вычетом всех расходов это покрыло бы не более половины всей суммы.

— Вот, — сказал, наконец, купец, открывая свою кассу и вынимая шесть кожаных кошельков, — здесь шесть тысяч ефимков, которых на первое время вам хватит. Сосчитано верно, за это я отвечаю. Таким образом, вы мне должны шестнадцать тысяч ефимков; если этого недостанет, придите ко мне, спросите хоть шестьсот тысяч, вам не будет отказа.

Стуре хотел благодарить, но Гельгештад прервал его, сердито покачав головой, и сказал:

— Лучше чем благодарить, смотрите теперь во все глаза, чтобы не сказать потом, что другие были зимнее вас. Теперь сядьте к столу и пишите вексель, просто: «Должен шестнадцать тысяч ефимков Нильсу Гельгештаду из Эренеса в Лингенфиорде. За восемь процентов со ста всю сумму сполна получил».

Стуре написал, не говоря ни слова, а Гельгештад тоже молча, прочитав написанное, сунул бумагу в старую коричневую кожаную сумку, к другим векселям и документам. Потом оба пошли в амбары, присмотрели за окончанием погрузки яхты, так прошел день, последний день пребывания Бальсфиордского владельца в этом доме.

Вернувшись вечером домой, он встретил Ильду перед домом.

— Я ожидала тебя, — сказала она, — чтобы еще раз поговорить с тобою.

Они прошли через лужайку, окаймленную кустами березы. Ильда наняла двух девушек для нового гаарда, которые могли вести хозяйство и заботиться о нескольких коровах и о прочей живности. Молодые люди из Лингенфиордских семей тоже были согласны поступить в услужение к Стуре, если он им даст хижины и пищу. Ильда дала несколько полезных советов относительно первоначального устройства. Наконец, разговор замолк. Оба, стоя под свежей зеленью кустов, смотрели на фиорд.

— Завтра, — сказала Ильда, улыбаясь, — это солнце будет тебе светить в Бальсфиорде; пусть все твои желания исполнятся.

— А что мне тебе пожелать, Ильда? — спросил Стуре.

Он поднял глаза, взял ее за руку, и вопросительно посмотрел.

— Пожелай, чтобы мне хорошо жилось в Тромзое. Если ты будешь в этом городе, не забудь и нас.

Они снова замолчали. Немного погодя, Ильда обернулась, посмотрела на далекий Кильпис с его гигантской вершиной, утопавшей в лучах света.

— Эта дикая гора напоминает мне, — сказала она, — что я должна поговорить с тобою о Гуле. Ты знаешь, что она нас вдруг покинула, что Густав и друзья наши напрасно искали ее.

Стуре молча кивнул головой.

— Когда ты будешь жить у Бальсфиорда, — продолжала девушка, — ты будешь иметь случай видеться со многими лапландцами. Стада Афрайи тоже пасутся на этом полуострове, хотя у него есть и другие, которые кочуют вплоть до Белого моря. Расспроси о Гуле, может быть, тебе удастся ее видеть или, по крайней мере, слышать о ней.

— Разве ты знаешь, что она еще жива? — спросил он.

— Она жива, — отвечала Ильда и вынула из кармана сложенную записку. — Эту бумажку я нашла вчера на столе в бобовой беседке, куда я обыкновенно хожу рано утром.

Она подала ее Стуре.

«Не заботься обо мне, милая Ильда», было там написано: «мне живется хорошо. Как здесь прекрасно! Всюду цветут красные и синие цветы, молодые олени приходят лизать мои руки. Благоухающие ветви берез склоняются над моей головой. Я не дрожу больше, сестра моя. Бог милостив, Его золотое солнце светит на меня, когда я сижу у ручья с блестящим водопадом и думаю о тебе. Думай и ты обо мне, милая Ильда, и молись за меня».

— Милое доброе дитя! — прошептал Стуре.

— Ты видишь, ее мысли с нами, — сказала Ильда. — Одиноко сидит она в неизмеримой пустыне, и никто не понимает ее тоски. Ее голова украшена цветами и ветвями березы. Ты знаешь, что это значит? Она должна избрать себе мужа, и муж этот Мортуно. Я уже говорила с моим почтенным учителем, — продолжала она. — Клаус Горнеманн посетил Афрайю, но я думаю, что все труды его окажутся напрасными, если ты не поможешь ему в розысках, насколько это будет в твоих силах. Афрайя не станет откровенничать с пастором, он будет обманывать и лгать и не выдаст ему Гулы.

— А разве пастор хочет, чтобы ему выдали девушку, — спросил Стуре.

— Да, мы все здраво обсудили. Гула должна посещать школу в Тронденеесе, туда свезет ее наш почтенный друг. Разве ты не видишь, что слезы смочили ее записку, разве ты не догадываешься, что Афрайя стоял подле нее и подсказывал ей слова, которые она должна была писать.

Стуре покачал головой; он не разделял взгляда Ильды. Но даже, если девушка и действительно была права в своих предположениях, он не видел несчастия в том, что Гула находилась на родине. Отец, ведь, любил ее и, вероятно, предоставил ей полную свободу во всем остальном.