— Слушай, Павел Петерсен, мой друг хочет с тобою познакомиться. Он из Копенгагена, где тебе так понравилось. Я думаю поэтому, что вы подходите друг другу и будете хорошими друзьями.

— Господин фон Стуре, — вежливо сказал молодой человек, — я слышал о вашем приезде и побывал бы у вас сам, если бы меня не задержали два-три добрых знакомых. Приветствую вас в стране, с лучшей прелестью которой, рыбною ловлею на Лофоденах, вы уже имели случай познакомиться. Мне нечего вас спрашивать, как вам нравится бал в гаард-гаузе, — со смехом прибавил он. — Я вижу по вашему лицу, какое вы испытываете удовольствие. Но не теряйте решимости остаться у нас; человек ко всему привыкает, и через несколько лет, может быть, вы с таким же удовольствием будете здесь кружиться, как и все эти добрые люди. Садитесь теперь к нашему столу; я познакомлю вас с несколькими из наших судей, и потом мы осушим стакан в честь нового знакомства.

Стуре тем охотнее последовал приглашению, что нашел, наконец, в этой пустыне человека, который бывал в свете и имел претензию на образование. Писец прожил несколько лет в Копенгагене, изучал юридические науки, практиковал в Христиании; наконец, перебрался помощником своего дяди в Тромзое, где он, по-видимому, хорошо был обставлен.

Попивая пунш с несколькими судьями и писцами, Стуре почувствовал мало-помалу, под влиянием возбуждающей речи Петерсена, что отвращение его к окружающей обстановке исчезает. Когда Ильда, в сопровождении брата своего Густава, подошла к нему и оказала ему честь, пригласив его на танец, внимание, вызвавшее насмешливую улыбку на губах рыжего судейского племянника, то он последовал за нею весело и с благодарностью в душе. Скоро они закружились в вальсе быстрее всех остальных пар.

На второе утро после этого бала, лодка Гельгештада снялась с якоря и поплыла к северу. Накануне купец покончил свои дела и передал Стуре закупленную для него рыбу, при чем дал ему несколько полезных советов на основании своей опытности. Густав остался с лодками и рыболовными снарядами, которые ему следовало отвезти потом домой на второй яхте своего отца.

Когда Стуре взошел на палубу, Лофоденские острова лежали уже далеко, окутанные густым туманом, из которого торчали только самые высокие вершины. Все казалось ему как во сне. С трудом мог он себе представить, что там, за утесами, качается на шестах его рыба; когда же разразилась дикая снежная вьюга и закутала в свои тучи землю и небо, он почувствовал заботы владельца, и, в боязни за свое имущество, беспокойно зашагал взад и вперед по палубе. Он теперь был одет как купец, в тулуп и оленью шапку; и то, и другое он купил в Оствагое по настоянию Ильды. Нильс Гельгештад, тоже показавшийся на палубе, с удовольствием осматривал своего гостя в его новом наряде.

— Господин Гельгештад, — с беспокойством крикнул ему Стуре, — такая злая вьюга, наверное, принесет много вреда рыбным сушильням.

— Ага, вас уже и заботы одолели! — с громким смехом сказал старик. — Для меня это хороший знак, а для вас — лучшая рекомендация; значит, вы будете зорко смотреть за своим имуществом. Но не заботьтесь, наши шесты прочно поставлены, их не одолеют никакие снежные вьюги.

Успокоенный этими словами, Стуре мирно прожил и этот день, и еще три последующих, пока яхта плыла через зунды и фиорды. Наконец, течение и ветер погнали тяжелое судно по проливу Тромзое, и взорам путешественников предстала церковь, окруженная несколькими деревянными домами, выкрашенными в красную краску.

По совету Нильса Гельгештада, они должны были здесь остановиться, отыскать судью Паульсена и склонить его к немедленному узаконению королевской дарственной записи. Таким образом Стуре сейчас же получал законные права для выбора подходящего участка земли.

— Лучше, — сказал старый купец, хитро подмигивая, — когда дело будет обделано до возвращения писца, а то как бы он не нажужжал своему дядюшке чего-либо в уши!

Уступая мнению умного старика, Стуре должен был нарядиться для этого визита в свой пурпуровый, расшитый золотом гвардейский мундир. Его изменившаяся наружность вызвала в каюте легкую насмешливую улыбку на губах Ильды, а со стороны старика жесткую остроту; но зато высший властитель Тромзое сумел оценить по достоинству пестрый, хорошо знакомый ему наряд и принял барона с полной вежливостью и вниманием.

В доме судьи Стуре встретил известного всем друга и доброго пастыря лапландцев, Клауса Горнеманна. Он нашел в нем достойного проповедника и прекрасного человека, вполне оправдывавшего свою репутацию. Сам судья произвел на него впечатление грубого, коварного человека, скрывавшего свою жестокость под светскостью обращения, которая ему давалась с большими усилиями. Вряд ли Стуре удалось бы так скоро склонить этого чиновника к исполнению его просьбы, тем более, что, несмотря на вежливость, в нем проглядывало известное недоверие, особенно, когда он услышал о королевской дарственной записи; но Нильс Гельгештад увел его в соседнюю комнату и там долго с ним шептался. По возвращении их в общество миссионера и молодого дворянина, завязавших горячий дружеский разговор об условиях жизни в стране, судья стал опять воплощенною вежливостью и предупредительностью.

— Я убедился в справедливости ваших желаний, барон, — сказал он, — и занес указ Его Величества в регистровую книгу, хотя мне бы и следовало подождать возвращения моего племянника Павла, который ведет у меня списки. Но я слышал, что Петерсен сам читал дарственную запись и послал вас сюда, значит, дело в порядке. Это дает вам право выбрать себе участок земли, где вы пожелаете. Как только вы сделаете выбор, я вас введу во владение. Затем, желаю вам счастия, барон! Если вам нужен совет, пожалуйте ко мне в Тромзое. Впрочем, вы не могли найти более разумного советника, как Нильс Гельгештад!

Его хитрый взгляд скользнул от Стуре к старому купцу; тот снял шляпу и взялся за полный стакан, стоявший перед ним.

— Чокнемтесь, судья, — воскликнул он, — и выпьем за исполнение всех наших желаний.

— Прекрасно, Нильс, — смеясь, сказал Паульсен, — пусть исполнятся все наши желания! Вы не останетесь у меня?

— Нет, судья, нельзя.

— Ну, так поезжайте с Богом, Нильс! Кланяйтесь Ильде; я держу пари, что Павел не долго усидит у меня и последует за вами. Еще стакан, Нильс, за здоровье Ильды.

Надо было исполнить желание судьи, который охотно сидел за стаканом и никак не мог решиться отпустить своих гостей.

Лодка быстро подплыла к яхте. Генрих Стуре выскочил, не дожидаясь старого Гельгештада, легкими шагами спустился по лестнице, ведущей в каюту, и заглянул в полуоткрытую дверь. Ильда сидела за своей работой, но игла покоилась в ее руке. Она стиснула пальцы и в глубоком раздумье молча смотрела перед собой. Эта серьезность придавала ее лицу благородное выражение, невольно затрагивавшее сердце. Услышав шорох у двери, она подняла глаза и увидела Стуре; радостный луч осветил ее черты.

— Вот и я, Ильда, — воскликнул он, — и думаю, что я тебя не так-то скоро покину. Моя запись внесена в книгу, отец твой живо это устроил. Итак, я могу теперь искать себе землю, где хочу, и построить себе дом, где мне понравится, например, вблизи тебя, если ты меня не прогонишь.

— Ты знаешь, что все мы тебе рады, — отвечала она.

— И каким я себе кажусь странным в этом красном с золотом платье, — продолжал он. — Отец твой прав, мне в нем жарко и не по себе; тулуп и кожаный воротник — вот самый подходящий для меня теперь наряд.

Взоры девушки становились все ласковее, пока он говорил, и она сказала с видимым участием:

— Это я слышу с удовольствием, Стуре. Ты скоро привыкнешь к своей новой родине.

Стуре ушел и скоро вернулся в своей норвежской шубе, причем Гельгештад выразил ему свое одобрение. Ильда, между тем, накрыла на стол. Яхта плыла ночью при лунном свете под напором свежего ветра, а путешественники еще долго сидели вместе, весело болтая и приятно проводя время.

По утру Генрих Стуре проснулся поздно; было уже совершенно светло, у него над головою слышалась деятельная суетня.