В эту минуту к нему подоспела помощь оттуда, откуда он менее всего ожидал ее. Из оврага раздался выстрел, и в ту минуту, как один из индейцев, смертельно раненный, упал на землю, Роланд услыхал отчаянный голос Пардона Фертига:

— Я его доконаю! Это точно!

— Браво! Молодцы Пардон Фертиг и Цезарь! — воскликнул Роланд. Этот благородный порыв его спутников вселил в него искру надежды, сменившей безумное отчаяние. — Мужайтесь и стреляйте! — крикнул он и, не колеблясь, кинулся на дикаря, отбросил своим ружьем поднятый топор и хотел ударить его в лицо. Но кто-то выхватил у него винтовку из рук, и вдруг он почувствовал, что его схватили. Смелый противник прижал его к груди с такой силой, что ему показалось, будто он попал в объятия медведя.

Мирный человек уже собирался оказать Роланду дружескую услугу, ради которой он пошел на сделку со своей совестью, но его намерения не осуществились: дикарь вдруг вскочил на ноги и с дюжиной других дикарей, выросших как будто из-под земли, бросился к развалинам. Воздух огласили страшные крики.

Быстрота и стремительность нападения наполнили страхом душу Роланда. Он выстрелил из винтовки и схватился за пистолеты, причем его воображение уже рисовало ему, что один из дикарей схватил светлые локоны его сестры. Но вдруг Натан воскликнул:

— Пусть кровь эта падет на мои руки, а не на мою голову! Вперед на убийц-собак!

С этими словами он выстрелил в толпу; Роланд тотчас же вслед выстрелил из пистолета, и получилось впечатление настолько сильное, что нападавшие, за исключением одного, остановились в нерешительности; только один из них мужественно продолжал наступать на осажденных, приглашая товарищей своих следовать за ним.

— Ты не забудешь, что я сражаюсь только для того, чтобы спасти жизнь твоей невинной спутницы? — прошептал Натан Роланду на ухо.

И теперь, казалось, его воинственный дух навсегда вытеснил его мирные обеты: мужество, жажда крови, даже в большей степени, чем у молодого человека, пробудились в нем. Он набросился на приближавшегося шавния, ударил его прикладом своей тяжелой винтовки и раздробил ему голову, как будто она была стеклянная. Тогда с легкостью оленя бросился он назад в развалины, чтобы избежать пуль остальных дикарей, схватил за руку изумленного Роланда, пожал ее изо всей силы и воскликнул:

— Ты видишь, друг, до чего ты меня довел. Ты видел, как я проливал человеческую кровь! И это все для того, друг, чтобы негодяи не убили твою бедную сестру и не тронули ни одного волоса на ее голове и на голове Телии.

К счастью, поступок миролюбивого человека поддержали Пардон Фертиг и Цезарь: один стрелял из своей засады в овраге, другой — из-за развалин. Враги, которые получили такой отпор, побоялись подходить к тому месту, в котором, как они естественно предполагали, находилось восьмеро сильных мужчин — потому что так получалось по числу огнестрельного оружия. Они быстро вернулись под прикрытие леса, однако продолжали пугать, то стреляя, то издавая дикие крики.

Роланд воспользовался уходом врагов: он прошел в хижину, чтобы посмотреть на свою сестру. Но она выказала такое спокойствие, какого он и не ожидал. Это спокойствие, однако, было результатом оцепенения и отчаяния, а также сильного нервного перенапряжения. В таком состоянии, не сознавая действительности, она и пребывала.

Враг, которого два раза отгоняли и который каждый раз отступал со значительными потерями, наконец увидел, что было бы безумием подвергаться открыто выстрелам противника. Несмотря, однако, на то, что индейцы вынуждены были отступить, они не выказывали намерения уйти совсем или отказаться от нападений. Индейцы попрятались за стволы деревьев, скалы, кустарник и разделились так, что образовали круг около развалин. Круг этот не замыкался только со стороны реки, бегство через которую дикари считали невозможным. Они старались не спускать глаз с хижины и время от времени стреляли по ней, испуская при этом страшный рев, чтобы еще больше напугать путешественников. Те дикари, которые были похрабрее, пробовали подползать поближе и стреляли во все, что они принимали за белых людей. Однако последние позаботились о том, чтобы укрыться в таком месте, которое было бы хорошо защищено от пуль, и хотя они пролетали очень близко, все же никто из путешественников ранен не был. И пока они находились под покровом ночи, у них не было причин особенно беспокоиться. Но они хорошо понимали, что это была только временная безопасность, так как враг еще не понял своего преимущества. Расположение развалин было таково, что дюжина мужественных и решительных людей без труда могла ежеминутно прокрасться в любую часть хижины и захватить осажденных. Открытое же и дружное нападение всех осаждавших, которых Натан насчитывал до двадцати человек, привело бы к тем же последствиям, только стоило жизни многим врагам. Выстрел наугад мог ежеминутно убить или ранить и вывести из строя одного из людей маленького гарнизона.

Больше всего осажденных беспокоило то, на что Натан указывал раньше: если бы им удалось пережить все опасности этой ночи — какая судьба ждет путешественников на рассвете, когда врагам станет очевидна слабость путешественников? Роланду казалось, что помощь должна прийти до рассвета. Но они могли рассчитывать только на самих себя: Роланд помнил, что полковник Бруце давно выступил в поход, чтобы принять участие в войне на севере Кентукки. А друзья его — остальные переселенцы, — как они могли узнать о его положении? Он думал о том, как бы пробиться через ряды осаждающих, и придумывал тысячи планов побега. То он хотел сесть на своего верного коня, броситься на врагов, сделаться мишенью для их выстрелов, отвлечь их внимание, а может быть, заставить их преследовать его, в то время как Натан с Эдитой и Телией побегут в противоположную сторону; то хотел он с ними броситься к бурному потоку и на лошадях перебраться на противоположный берег.

В то время как Роланд строил различные планы, Натан, несмотря на угрызения совести, не выказывал ни малейшего желания отказаться от борьбы: напротив, он с величайшей охотой стрелял в каждого шавния, который показывался, и уговаривал Роланда делать то же самое.

Ночь близилась к концу, нападавшие становились смелее и, судя по усилившемуся крику и по более частым выстрелам, число их не уменьшалось, а пополнялось разведчиками, прибывавшими к ним из лесу. Роланд с горечью заметил, что у них скоро закончатся порох и дробь.

— Друг, — сказал Натан, когда Роланд сообщил ему об этом, — не пришлось бы им (и он кивнул в сторону Эдиты и Телии) погибнуть на твоих глазах. И все-таки я сделаю все, что смогу, чтобы их спасти. Я должен покинуть тебя и привести подкрепление. Можешь ли ты до утра продержаться в хижине? Нет, нет, чувствую, что глупо спрашивать: ты должен продержаться, если бы у тебя даже не было никакой другой помощи, кроме старого Цезаря и Пардона Фертига; потому что я должен пробраться сквозь ряды индейцев, чтобы привести тебе помощь.

— Но как вы пройдете? — спросил Роланд. — Впрочем, знаю как: мы все вместе сделаем вид, будто собираемся напасть на этих негодяев, а в это время вы сядете на моего Бриареуса и с быстротой ветра помчитесь на нем.

— Хорошо было бы, если бы я мог уехать на твоей лошади, — сказал Натан, — но проехать верхом мимо шайки кровожадных индейцев не так легко, как ты думаешь. Нет, я должен проползти через ряды неприятелей тайком, чтобы у них и в мыслях не было, что твои силы ослабли.

— Ну, это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнул Роланд печально.

— Конечно, это небезопасно, но ради бедных женщин надо попробовать сделать это, — ответил Натан. — Если мне удастся пробраться и найти твоих друзей, то я, без сомнения, спасу жизнь вам всем. Если же мне это не удастся, ну тогда, по крайней мере, избегу страшного зрелища — не увижу, как будут снимать скальпы с бедных женщин. Я должен проползти здесь мимо врагов и надеюсь, что это мне удастся с помощью моего маленького Петра.