— У нее гости, — сказал смеясь подоспевший артельщик купца, — у нее, я думаю, со страху ноги отнялись.

— Какие гости? — спросила Ильда.

— Вон сидит у двери, — отвечал тот. — Посмотри сама, узнаешь.

— Афрайя! — воскликнул Гельгештад, шедший позади. — Что нужно старому мошеннику? Уж он, наверное, не к добру явился.

Они приблизились к дому, и Стуре с любопытством рассматривал человека, чье имя он уже столько раз слышал. Старый, одетый в оленьи шкуры, пастух, сгорбившись и низко опустив голову, сидел на скамье у двери. В руках он держал длинную палку с блестевшим внизу железным острием; у ног его лежали две небольшие собаки с жесткою шерстью; пристальные взгляды их останавливались то на неподвижной фигуре их хозяина, то на приближавшихся незнакомых людях.

Когда, наконец, эти последние подошли, старый лапландец поднял голову. Нечто вроде приветливости отразилось в поблекших чертах его лица, покрытого глубокими складками и морщинами; только маленькие огненные глаза его смотрели необыкновенно хитро и пристально.

Старик встал со своего места, низко поклонился купцу и сказал густым горловым голосом, употребляя совершенно непонятное для чужестранца местное береговое наречие:

— Мир и благословение тебе и твоему дому, батюшка!

— Принимаю приветствие, — отвечал Гельгештад, — ты его, должно быть, принес издалека, это видно по твоим грязным комаграм (башмакам). Не видал я тебя с осени, думал, что ты в яурах.

— Ты справедливо говоришь, батюшка, — подтвердил старик, кивнув головой. — Олени мои паслись у Таны и по ту сторону ее до самого великого моря.

— Так какая же нелегкая принесла тебя зимою на этот берег, к порогу моего дома? — с удивлением воскликнул Гельгештад. — Ведь ты сделал страшное путешествие! Где у тебя твои сани, твои стада?

Афрайя взглянул на горы и не без некоторой гордости откинул с лица седые пряди волос.

— Ты знаешь, — сказал он, — что я обладаю большими стадами. Сын сестры моей, Мортуно, стоит с одним стадом у истоков реки, которую вы зовете Зальтен. Я пришел к нему, чтобы назначить место для летнего пастбища, а оттуда уже было не так далеко и к тебе, батюшка. Дитя мое живет у тебя в доме, сердце мое тосковало по нем; я становлюсь стар и слаб. Не бойся, что я тебя стесню надолго; еще до наступления ночи я уже буду далеко отсюда. Но Гула будет мне сопутствовать, господин.

Несколько секунд Гельгештад смотрел на лапландца, остолбенев от удивления; потом он испустил протяжный свист.

— Так вот куда пошло, — сказал он и нахмурил лоб, — я уж знал, что твое старое, сморщенное лицо не принесет нам добра. Но этому никогда не бывать. У тебя, брат, плохая память, но зато у меня хорошая, и я отлично помню, что ты отдал мне девушку навсегда за пять фунтов табаку и за бочку водки.

— Ты христианин, — монотонно сказал старик, — твой Бог все видит и все слышит. Он знает, что я не продавал своего ребенка; ты дал мне подарок, и я его принял; скажи только слово, и я тебе возвращу его вдвойне; хижина моя пуста, мне недостает в ней моего дитяти.

— Отстань ты от меня с твоею болтовнею, — закричал купец, надвинув свою меховую шапку. — Я вытянул девушку из нищеты, господин Стуре, я сделал из нее христианку и никогда не возьму на себя ответственности перед Богом и перед людьми, не отпущу ее снова в глушь, к оленям, собакам и язычникам. Давай сюда, дурень, твой лапландский мешок, я наполню его табаком и налью твою флягу водкою по самое горло; надеюсь, что этого с тебя будет довольно. Но Гула останется здесь! Это мое последнее слово.

— Мне не надо ни табаку твоего, ни водки, — сказал Афрайя с гневным презрением, — я требую у тебя моего ребенка. Тебя расхваливают, как справедливого человека. Не захочешь же ты взять то, что принадлежит мне.

— Довольно и чересчур! — сердито вскричал Гельгештад. — Жалуйся судье в Тромзое, если хочешь; а теперь убирайся прочь, или я покажу тебе дорогу.

Он ушел в дом и оставил стоявшего Афрайю, который молча смотрел перед собою и, казалось, не слышал ласковых слов Ильды.

— Ты знаешь, — говорила она, — что я люблю твою дочь, как свою сестру. Что ты будешь с ней делать на пустынных, снежных горах? Она заболеет и умрет; ей не жить больше там, на вершинах. Оставь ее у меня, где она весела и счастлива.

Вместо ответа, Афрайя бросил на нее взор, полный ненависти и горя.

— Юбинал сидит на своем облачном троне, — выразительно сказал он, поднимая глаза к небу, — он видит и наказывает несправедливых.

Не прощаясь, повернулся он и стал подниматься по скалам, которые образовали полукруг за домом Гельгештада; он шагал с такой легкостью, какой нельзя было предполагать в его слабом теле. Обе собаки следовали за ним, и через несколько минут он исчез из виду.

— Ушел этот старый мошенник? — спросил Гельгештад, высовывая голову из окна. — Войдите, господин Стуре, нам нечего бояться лапландца и его проклятий. Конечно, — прибавил он уже в комнате, — в своих снежных горах он повелитель; кто поднимется к нему наверх, должен остерегаться, несмотря на то, что этот злой народ и труслив, и осторожен. Не один человек исчез там, наверху, навсегда; но здесь, внизу, наше царство, и мы тут так же безопасны, как в лоне Авраамовом.

Пока купец справлял свой воскресный послеобеденный сон, Стуре сидел с обеими девушками в комнате. Ильда уговорила Генриха прогуляться с Тулою.

— Мне самой надо кое-что справить дома, — сказала она, — Гула же сведет тебя в местечко, которое она называет моим садом. Там наверху прелесть как хорошо; в другой раз я сама с тобой туда пойду.

Стуре тотчас согласился и скоро поднялся с Гулою по отвесной тропинке. Скалистый берег фиорда круто поднимался на значительную высоту. По нем вилась твердая, узкая дорожка, которая с другой стороны спускалась в овраг; там журчал ручей, впадавший в пролив, вблизи Гельгештадова дома.

Вода высоко поднялась в нем от таявшего снега; с пеной прыгал он через утесы и скалы и образовал два прекрасных водопада; шум и водяная пыль наполняли воздух. Вдали виднелась вершина скалы, покрытая блестящим снегом гора Кильпис, с которой стекая ручей.

Легко прыгала лапландка все выше и выше, Стуре несмотря на все усилия, не мог за ней успеть.

Надо было лезть с большим трудом и опасностями, но Гула, по-видимому, не замечала этого, между тем, как датчанин, наконец, совершенно выбился из сил и остановился. Она вернулась и подала ему руку.

— Смотри, — сказала она ему в утешение, — там в черных камнях ведут наверх ступени. Густав крепко сложил их. Опирайся на меня, через несколько минут мы будем наверху:

По обломкам скал Гула и ее товарищ достигли террасы, и когда они прошли через расщелину скалы, как сквозь ворота, перед ними открылось удивительное зрелище. На тысячу футов под ними лежал фиорд с гаардом Эренес, и взор мог обнимать далеко за Лингенской церковью целую массу суровых скал и зеркальных озер, вплоть до самых отдаленных зундов и островов.

Над самыми головами их громоздилась другая стена скал, громадные обломки которых свешивались разорванными массами, будто грозили каждую минуту обрушиться.

— Они не упадут, — со смехом сказала Гула, когда она поймала взгляд Стуре, сидевшего подле нее на грубой скамье, которую тоже сделал Густав. — Они висят с тех пор, как создан мир и образуют глубокие пещеры: там мы не раз спасались от непогоды. Сегодня мне тоже небо не нравится, — продолжала она, указывая налево. — Вон те облака не предвещают ничего хорошего. Пойдем, пока нас не застала буря; дорога скользкая, а дома будут нас ждать.

Поспешно запрыгала она вниз по ступеням. Птицы взлетали и с криком кружились над фиордом; солнце быстро спряталось за темной полосой облаков. Поднялся порывистый ветер. Слабый блеск пробежал по вершинам фиельдов в ту минуту, когда они достигли гаарда; из комнат блеснул им навстречу яркий свет.

По-видимому, предстояла бурная ночь. Буря завывала все сильнее и сильнее. Бревенчатый дом дрожал под напором ветра и скрипел всеми своими скрипами. Полосы северного сияния пробегали по мрачному небу, и, наконец, на юге фиорда над снежными вершинами собрался целый венец горящих облаков, осветивший своим чудным огнем пенившиеся волны.