Подошедший управляющий скептически оглядывает Джонатана с ног до головы.

— Все в порядке, Свитс?

— Конечно, Жан. Никаких проблем.

— Хорошо. Когда закончишь с… э-э-э… личными делами, тебе не трудно будет присмотреть за Брик? Джексон сказал, что ему нужно позвонить.

— Конечно, Жан. Конечно.

— Стар, — в отчаянии произносит Джонатан, — ты должна выслушать меня. — Он снова переводит глаза на Свитса: — Вы можете оставить нас на минуту?

— Иди, Свитс, — говорит Стар. — Все будет хорошо.

— О’кей, детка. — Он неторопливо идет к оркестру и меняется местами с пианистом.

— Стар, что, если я скажу тебе, что ты не все обо мне знаешь?

— Не упрямься, Джонни. И не выдумывай ничего.

— Стар, послушай меня. Что, если я не тот, за кого себя выдаю? Если я тоже вырос на улице? Если я тоже все это делал?

— Я знаю, что твои родители жили в колониях. Допускаю, что иногда вам приходилось нелегко. Но это не считается. Разве это можно сравнивать…

— И я не это имею в виду. На самом деле мое имя — не Джонатан Бриджмен. Я даже не… Стар, ты могла бы любить меня чуть больше, если бы я был как Свитс?

— Но ведь ты не такой. Джонни, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я хочу сказать, если бы я не был настолько англичанином. Если бы я не был настолько белым.

— Но ты — белый, Джонни. И англичанин.

— Стар, послушай… Я люблю тебя, и, даже если я не настолько черен, как он, я чернее, чем ты думаешь. И у меня есть душа, Стар. Есть.

Стар качает головой:

— Нет у тебя души. Эти глупые выдумки ничего не изменят. Я уже приняла решение. Прости. Я не хотела причинять тебе боль. Я думаю, тебе лучше уйти. У Свитса вспыльчивый характер.

— Стар!..

— Пожалуйста, Джонни. Уходи.

Двигаясь, как в тумане, он разворачивается и выходит. За ним, пробиваясь сквозь дверь, плывет звук беспечного фортепьяно.

Выстроив всю свою жизнь, как лестницу с чем-то сияющим и белым наверху и липкой чернотой внизу, Джонатан находится теперь в состоянии коллапса. Он блуждает по Монмартру, не замечая окриков прохожих и предложений проституток, и едва способен отличить тротуар от сточной канавы.

Вот что происходит, когда границы нарушены. Черный пигмент проступает сквозь белую кожу, как чернила сквозь промокашку. И… Что дальше?

«Ты — самый английский англичанин из всех, кого я знаю». Хорошо сказано, правда? Он не может удержаться от смеха и хохочет. Он сгибается пополам, упираясь руками в колени, и втягивает воздух отрывистыми глотками. Люди шарахаются от него — какой-то сумасшедший голосит посреди улицы. Это почти смешно.

Он поднимает глаза, когда перед ним возникает великан в каракулевой папахе. От загнутых носов красных ботинок и до овчинной куртки, подпоясанной вокруг внушительной талии, он производит фантастическое впечатление.

— Кабаре, мсье? — говорит он. — Кабаре рюс?

Почему бы и нет. Джонатану все равно. Он входит и садится за столик с видом на шаткую сцену, где другие великаны приседают и выбрасывают в воздух ноги в красных ботинках — этнография идеальна. В чистом виде. Настоящие казаки. Это легко поймет за тридцать секунд даже самый тупой турист. Глоток ледяной водки. Второй. Мир снова приходит в движение. А что Стар? Он все сделал правильно, вылепил себя идеально. Он стал точной факсимильной копией подходящего ей мужчины — только для того, чтобы в конце пути его поджидал Свитс, черная рука на белом плече. Может быть, вернуться к какой-нибудь из прежних инкарнаций? Удастся ли ему натянуть на себя и обжить черноту Свитса, как еще одну кожу?

Казаки замирают. Оркестр играет медленный вальс. «Voulez-vous danser т’sieu?»[203] Искусственная блондинка, огромные печальные глаза подведены черным, впалые щеки повествуют о том, что — несмотря на тонкую, как бумажный лист, улыбку — она давно уже ничего не ела. Ее зовут Соня, и она готова принимать чаевые в конце каждого номера, если вам понравится. Они держатся друг за друга, как утопающие. Она говорит о своей семье, которая была богата до революции. Кто они? Белые русские. Он переспрашивает. Кто? Белые русские. Понимаешь? Нет, конечно. Ему смешно. Белые? Он снова безудержно хохочет, привалившись к колонне. Она делает знак вышибалам: нет, он не опасен. Не трогайте его. Сейчас успокоится. Просто истерика.

Он возвращается за столик. Волна аплодисментов встречает появление на сцене не ломающегося описанию человечка. На нем белый галстук и фрак, но это всего лишь его рабочая одежда. Он стоит очень прямо и произносит напыщенное вступление на языке (русском?), которого Джонатан не понимает. Пауза. Человечек становится спиной к аудитории, затем снова поворачивается. На его верхней губе фальшивые усы. Он снова произносит речь. Редкие смешки. Кто-то свистит. Он снова отворачивается и возвращается без усов. Тонким и дребезжащим голосом он произносит несколько слов, кривя рот.

Джонатан не понимает, что говорит актер, но не может оторвать от него глаз. Персонажи появляются один за другим. Каждый образ живет несколько секунд, редко — минуту. Каждый стирает предыдущий. Человечек настолько полностью вживается в этих людей, что от него самого ничего не остается. Сквозь обжигающую водку в животе Джонатана начинает подниматься некий холодок. Он напряженно смотрит: может быть, он что-то упустил. Напрасная надежда. Между образами, в тот самый момент, когда один персонаж угасает, а второй еще только готовится вступить в свои права, пародист совершенно пуст. В нем вообще ничего нет.

Нос лайнера нависает над портом. На фоне жестяных крыш корабль кажется чужеродным, зловещим. Как только он появляется здесь, к нему начинают собираться женщины. Они толкают ручные тележки, несут миски с бананами, земляными орехами и копченой рыбой, завернутой в пальмовые листья. Стивидоры выстраиваются в цепочку, выгружая сумки и коробки в экспедиционный пакгауз, женщины опускаются рядом на корточки. К тому времени, как белые люди ступают из шлюпки на пристань, рынок уже сформирован. Картину довершают попрошайки, собаки и полицейский. Белые люди шаркают ногами и жмурятся от солнечного света. Женщины с рынка, глядя на них, испытывают тайное удовлетворение, оттого что под мышками у белых расползаются круги пота, а сами они нервно озираются.

Джонатан смотрит на Африку с тревожным узнаванием. Вдоль всей пристани потрепанные грузовые суда опорожняют свои недра, выгружая консервы и гофрированное железо для обшивки. Взамен они принимают тот же объем пальмового масла и тюков с хлопком и табаком. Грузчики, подобно муравьям, бегают вверх-вниз по сходням. Их подгоняют бригадиры с накладными в руке и пистолетами в кобуре. А надо всем этим высится беленый форт работорговцев, обустроенный для ведения продольного огня. Форт носит имя «Сент-Джеймс», но с тем же успехом мог бы быть назван «Сент-Джорджем» или «Сент-Джоном». Через осыпающийся парапет форта в сторону моря вытянуто дуло современного шестидюймового осадного орудия. Эта панорама для Джонатана кажется новой, но что-то в ее структуре ему знакомо. После нескольких лет, проведенных в Европе, он вернулся в мир четких черно-белых понятий. Он понимает логику происходящего. Эта система въелась ему под кожу.

В здании таможни антропологам приходится ждать, когда их документами займутся, — чиновники проверяют огромную партию спиртных напитков. Запах джина из случайно разбитых бутылок пропитывает многолюдный зал. Джонатан угрюмо наблюдает за суетой. Объекты, которые Англия сделала для него привычными — гроссбухи, штемпельные подушечки, униформы, — снова стали чужеродными. Зонтики защищают людей от солнца, а не от дождя. А их лица — черные нули над накрахмаленными воротничками.

Профессор расхаживает туда-сюда, постукивая тростью и мешая носильщикам. Морган наклоняется к Гиттенсу, и пот заливает ему глаза.

— Посмотри на Бриджмена.