Низость (не говоря уже о лживости), которую отражают подобные высказывания печати, к сожалению, далеко не единичные, освобождают Англию от забот по подысканию доказательств собственного благородства и германской подлости. На самом же деле, предложение лорда Холдена сводилось в конечном счете к отмене германского закона о строительстве флота, и лишь из «Франкфуртер Цейтунг» я почерпнул не совсем точную информацию о том, будто канцлер считал отмену закона вполне обеспечивающей законные интересы Германии. Меня, видимо, хотели сделать козлом отпущения, который-де свел на нет предпринятую Холденом честную попытку примирения{145}.

Но хорошо ли поступает Германия с точки зрения собственных интересов, когда разрешает поносить всех тех, кто заботился об ее безопасности и обороне?

Исходя из своей точки зрения, «Франкфуртер Цейтунг» имеет право спросить: раз действия Тирпица были настолько вредными, почему кайзер не сделал соответствующих выводов и не уволил его (в 1911-1912 годах сделать это было очень легко, ибо я неоднократно подавал прошение об отставке), или не отказался хотя бы дать свою подпись?

Со своей стороны я ставлю следующий вопрос перед теми немцами, которые полагают, что в 1914 году англичане вступили в войну из-за германского флота, а не из желания поддержать равновесие на континенте или из зависти к торговому конкуренту: считают ли они, что решимость к вступлению в войну созрела под влиянием новеллы 1912 года или же осуществления закона о строительстве флота?

Первая возможность отпадает сама собою. Если до 1912 года Англия принципиально стояла за мир, то два корабля, предусмотренные новеллой, разумеется, не могли заставить ее предпочесть войну. И если бы я отказался не от одного, а от всех трех кораблей, предусмотренных новеллой, и примирился бы с дипломатическим поражением, то разве Англия не использовала бы положения, создавшегося в июле 1914 года для развязывания войны и не стала защищать Францию и Бельгию? Если же Англия решила начать войну независимо от этого, то меня следует скорее упрекнуть в том, что я вообще сделал хоть какие-то уступки и тем самым превратился в известной мере в сообщника тех наших министров, которые в предвоенные годы вредили своей безответственной политикой экономии нашей обороне на море и на суше и тем способствовали проигрышу войны.

Таким образом, остается лишь один вопрос, решение которого зависит больше от мировоззрения человека: следовало ли нам вообще принимать и осуществлять закон о строительстве флота? С людьми, которые предпочитают мирную ликвидацию германской экспортной торговли попытке обеспечить равновесие сил на море, спорить вообще не приходится, но неудачное начало и ход войны убеждают в правоте их мнения всех тех, кто видит во всем этом действие неотвратимого рока, а не цепь ошибок, которых можно было избежать. Я бы не смог отдать всю свою душу строительству флота для нашего народа, если бы не верил в его способность стать подлинно свободным мировым народом. Возможно, впрочем, что я ошибся в нем. Во всяком случае, из самоуничижения нашей демократии можно заключить, что я ошибался в оценке внутренней силы нашего народа. Его экспансия разбилась не о внешние препятствия, а об отсутствие внутреннего единства – таково мое убеждение, при котором я останусь, несмотря ни на какой шум, поднятый историками.

У англичан же, достигших своих целей, эта чисто немецкая попытка демократии отмежеваться от нашего прежнего стремления к мирному завоеванию положения мировой державы может вызвать только презрение. Но будущие поколения немцев узнают на собственном опыте, допустят ли англо-саксы индустриальный расцвет бессильной на море Германии.

В политике существуют кабинетные ученые, которые говорят: в течение еще двух десятилетий нам по примеру Бисмарка, избегавшего военных столкновений с Англией, следовало повременить с постройкой флота, пока мы не достигли бы полного превосходства на суше. Этим людям, которые стоят в сущности на точке зрения Каприви{146}, следует обратить внимание на то, что сказал сам Бисмарк о неизбежном расхождении между Германией и Англией и его причинах{}an». Исходя из трехсотлетнего принципа своей политики, Англия никогда не потерпела бы, чтобы какой-нибудь экономически сильный соперник, а тем более Германия, достиг преобладающего положения на континенте, не говоря уже о том, являлось ли такое положение целью, к которой нам следовало стремиться. Чем меньше боялась бы нас Англия, тем решительнее и свободнее стала бы она противодействовать нашей экспансии на континенте, не останавливаясь и перед войной. Поэтому уже с девяностых годов в Англии стали отодвигать на задний план противоречия с Францией и Россией, а противоречия с нами всячески раздувать. К 1914 году Германия, защищенная нашим строительством флота, которое быстро пробежало опасную зону, почти успела уже мирным путем завоевать положение четвертой мировой державы, а Англия еще не сумела найти предлог для вмешательства. Только совершенно исключительные промахи с нашей стороны могли доставить ей эти поводы в столь поздний момент. Один выдающимися государственный деятель Германии назвал наше «достижение» первоклассным дипломатическим трюком, правда, в отрицательном смысле слова. У нас не было иного пути к мировому могуществу, кроме постройки флота. Никакой народ не может достичь высшей ступени благополучия даром, не может получить это благополучие в подарок. Морское могущество было естественной и необходимой функцией нашего хозяйства, которое в области мирового влияния оспаривало первенство у Англии и Америки, опередив все другие народы. Подобное положение опасно и сохранить его невозможно, если налицо не имеется внушительной морской силы, которая делает для конкурента весьма рискованной попытку посредством войны поразить насмерть преуспевающего соперника.

Конечно, нашим немецким доктринерам трудно внушить сознание того, что развитие заморской торговли и морского могущества происходит не по команде, а органически вытекает из внутреннего развития народа, и что семидесятимиллионный народ, скученный на ограниченной территории, без огромной экспортной торговли должен буквально умереть с голоду.