Во время Кильской недели 1914 года наш посол в Лондоне князь Лихновский сообщил, что Англия примирилась со строительством нашего флота; о войне из-за этого флота или нашей торговли не может больше быть и речи; отношения с Англией – удовлетворительны, сближение с ней прогрессирует. К этому он прибавил вопрос о том, следует ли ожидать внесения новой судостроительной программы. Мой ответ гласил: В этом мы больше не нуждаемся.

В течение той же Кильской недели улучшение наших отношений с Англией нашло себе выражение в том, что впервые за последние девятнадцать лет к нам в гости явилась эскадра британских линкоров. Я угощал завтраком у себя на корабле английских офицеров и посла Великобритании, когда пришло известие об убийстве наследника австрийского престола. Два дня спустя английские корабли ушли. 2 июля я осуществил свой план поездки в Тарасп для лечения. Весть об убийстве произвела на всех нас тягостное впечатление. Ожидали, что преступление вызовет ту или иную форму возмездия, а следовательно, и известную напряженность в европейских отношениях. Мировой войны я не опасался. Кто решился бы взять на себя ответственность за нее? Кроме того, наша военная разведка сообщила, что если возможность русского нападения и существовала, то оно могло состояться не ранее 1916 года. Подозрение, что сараевское убийство было задумано с ведома царя или Англии никому не приходило в голову.

Ежедневное чтение английских газет и сообщения моего ведомства позволяли мне следить за тем, как утихала антигерманская травля в Англии и как улучшались наши взаимоотношения. Правда, основное впечатление, что нас хотят отодвинуть на задний план, не изменилось и нельзя было ни на минуту забывать, что английская политика принципиально боролась против германского влияния. Однако в широких английских кругах чувствовали, что момент, когда нас можно было повергнуть во прах, уже упущен. В 1897 году хладнокровно обсуждался вопрос об уничтожении Германской империи, не имевшей флота. Еще в 1905 году первый лорд адмиралтейства открыто грозил сокрушительным нападением крохотному германскому флоту. В 1908-1909 годах боснийский кризис{154} вызвал припадок страха перед нашим флотом, но не угрозу. Меч уже не так свободно сидел в ножнах, тон Англии был уже не так высокомерен и груб, хотя все еще очень неспокоен.

В 1911-1912 годах – во времена Арадира и Холдена – к враждебному тону примешивалась известная сдержанность и возрастающая осторожность. Когда в 1912 году мы отклонили последнюю попытку навязать нам английскую гегемонию, выраженную в соотношении флотов, как 2: 1, британские министры быстро заявили о том, что при соотношении 10: 16 строительство нашего флота будет для них приемлемо, и во всех случаях стали оказывать нам больше уважения. В 1912-1914 годах они одобрили нашу поддержку австро-венгерской точки зрения (можно, правда, поставить вопрос о том, насколько при этом принималось в соображение как параллельная цель углубление русско-германских противоречий). В июле 1914 года Англия, как мне позже стало известно, вначале не имела никакого желания развязывать мировую войну из-за Сербии. Это, вероятно, объясняется особенно сильным у торговых народов стремлением сохранять всеобщий мир до тех пор, пока их собственные интересы не подвергаются опасности. Было бы ошибкой истолковывать такое поведение дружбой к Германии. Англия воспользовалась бы всяким ослаблением нашей бдительности, чтобы вернуть германский народ в то жалкое состояние, из которого его вывело только государство Гогенцоллернов и Бисмарка.

При этом вследствие усиления русской мощи опасность мировой войны сделалась в общем ближе с тех пор, как Россия примкнула к Антанте, а наша часто ошибочная политика по отношению к ней не сумела разрядить напряжение. Вооружения России и Франции были доведены до крайнего предела. В покровительстве этим приготовлениям и лежавшим в их основе завоевательным планам с несомненностью выявилась вина Англии перед историей, тем более что она сама, учитывая возросший риск войны с Германией, стала по отношению к нам более осторожна; при неустойчивом состоянии Европы, созданном Англией, ее более трезвое поведение уравновешивало до известной степени возможности взрыва, заключавшиеся в Антанте.

Полвека мирного роста Германии сделали нападение на нее трудно осуществимым. Кабинет и общественное мнение Англии все более и более стали усматривать собственный интерес в том, чтобы допустить нас как лучших клиентов к участию в мировом хозяйственном обороте. По мере того как Англия сживалась с этой мыслью, в самой Германии стали отодвигаться на задний план те, кто рассматривал английскую гегемонию как нечто установленное свыше, а германскую мощь как нечто необычайное и непозволительное. Так же и те люди, которые больше всего заботились о том, чтобы не «раздражать» Англию собственным флотом, теперь, видя более вежливое обращение с усилившейся Германской империей, стали чувствовать себя лучше в уважаемом за свою силу и хорошо защищенном отечестве{155}. Мы уже почти пробежали через неизбежную «опасную зону» строительства флота, и наша цель – мирное достижение равноправия с Англией – уже маячила впереди.

С нашей стороны Англия нападения не опасалась. Порукой в этом служило ей наше невыгодное стратегическое положение в водном треугольнике, которое, правда, не уничтожило боевой мощи нашего флота, но все же уменьшало ее и при отсутствии сильных на море союзников делало всех ответственных немцев несклонными к морской войне. Порукой этому служило также соотношение числа германских и английских эскадр (пять против восьми), которое мы согласились признать нашей конечной целью, далее – всем известное миролюбие кайзера, наипаче же всего тот простой, но важнейший факт, что благодаря миру и посредством его мы получали такие выгоды, которые были для нас совершенно недостижимы с помощью даже самой славной войны.

Англия и Германия испытали на собственном опыте справедливость старой поговорки: Si vis pacem – para bellum{156}, которую немец осознал с помощью прусских королей лишь после многих столетий самоуничижения. Торговля и эмиграция быстро развивались в обеих странах; население шутя несло бремя военных расходов, которые являлись производительными в полном смысле этого слова.