В самом деле, князь Бакенсети показался на крыльце. На нем не было лица, но полыхал необыкновенный наряд. Истово светился на солнце расшитый серебром, расширяющийся от пояса к коленям передник. На груди тяжело дышал собранный из лазуритовых лучей нагрудник, ослепляя всякого, кто осмеливался смотреть на него. Из огромного, сложного парика текли на плечи и спину микроскопические струйки ароматических масел, окутывая фигуру правителя облаком неописуемого запаха. Сверкала на солнце, венчая волосяную гору парика, мемфисская корона. Бакенсети, перебарывая нестерпимое желание почесаться, поднял руки, сжимая в каждой по жезлу. Знаки правителя нома Зайца и празднества в честь богини Сопдет. Этим жестом объявлялось начало шествия.

Загудели отворяемые ворота. Ливийцы, однообразно покрикивая, начали распихивать толпу вправо и влево, прорубая проход от крыльца к воротам. Бакенсети начал спускаться по ступеням. Отовсюду в него летели цветы и приветствия. Звуки перепутывались: трещали флейты, блеяли барабаны, ухали трещотки. К князю вывели двух великолепных жертвенных ориксов с золочеными рогами. Они были украшены цветами и лентами и чуть покачивались на стройных копытах от волн необыкновенного шума и оттого, что были слегка подпоены пивом.

Когда князь приблизился к воротам, вперед выбежала шестерка глашатаев, оглашая дворцовые окрестности радостным известием – благодатный правитель шествует к храму Сопдет на речной берег, где совершит жертвоприношение в благодарность богам за то, что новый год наступил.

За воротами обнаружилась не менее воспламененная толпа, чем та, что ждала выхода Бакенсети внутри дворцовой ограды.

Нелюбимый почти во все остальные дни года горожанами, почитаемый предателем и презренным слугой Авариса, в день великого праздника князь был обожаем народом. Слезы благодарности лились из бесчисленных глаз.

О, Бакенсети, смысл и солнце жизни!

О, Бакенсети, стройный, могучий, идущий с двумя ориксами к храму, начинающий год!

Когда хвост процессии выполз за ворота, Мериптах глубоко вздохнул. Как утка знает все мокрые закоулки камышовой заросли в своем болоте, так мальчик знал внутреннюю конструкцию всякого городского праздника и в прежние годы обожал вместе с приятелями зарыться в празднующую толпу, дразнить дурачащихся негров, воровать сладости с уличных лотков, допивать вино из валяющихся повсюду под вечер баклажек. Он хорошо разглядел Бехезти, Утмаса и Рипу в выходящей на улицу процессии. Они его не увидели, даже не поглядели наверх в его сторону. Ничего ему так не хотелось, как быть там вместе с ними. С закрытыми глазами он мог представить себе неблизкий путь к храму Сопдет. Он располагался за пределами города, у самого края воды. Его известняковые пилоны могли бы отражаться в коричневых водах, когда бы не множество лодок, каждый год слетавшихся со всей округи. Лодки образовывали большое поле неустойчивой, гуляющей под ногами праздничной суши. Тут тоже все было в лентах и цветах. Деревянная земля эта была населена подвыпившими, шумными племенами, непрерывно распевающими гимны и возносящими славословия в честь Сопдет, Изиды и Хапи.

– Где он?! – раздался сзади знакомый, но искаженный непонятным страхом голос Тнефахта.

Мериптах обернулся. Уже сам факт, что первый сановник нома не участвует в новогодней процессии, был удивителен. Сверх этого, толстяк угрожал поднятой палкой учителю Ти, который сидел, прислонившись спиною к ограде крыши и закрываясь единственной рукой. Что же это происходит?

– Где он?!

Ти, как тут же понял Мериптах, не закрывался своею рукой, а указывал в сторону ученика.

Повернувшись и увидев княжеского сына, Тнефахт опустил палку и шумно выдохнул, шепча благодарственные слова какому-то своему божеству.

Бакенсети не мог уклониться от участия в церемонии, но пожелал, чтобы на время его отсутствия во дворце Мериптах находился под присмотром вернейшего из слуг. В князе завелась болезненная уверенность, что именно в эти часы мальчика непременно захотят похитить. Этот страх разъедал ему внутренности. Полсотни ливийцев и надутый болван Хуфхор слабая защита от происков братского коварства.

Отдышавшись, толстяк поинтересовался, отчего же так странно расположились ученик и учитель во время урока. На расстоянии чуть ли сотни локтей друг от друга. Вернувшись на свое место, мальчик сказал учителю Ти, что не вполне понял его пример с камнями. Какая же на самом деле разница между этими девятками?

Однорукий пожевал губами, подергал бородку и стрельнул взглядом в сторону неожиданного надсмотрщика. Ему явно не хотелось прямо сейчас идти дальше по дорожке, на которую он ступил половиной стопы. Особенно после появления верховного визиря. Мериптах чувствовал это и удивлялся, ибо не мог себе представить, что уж там такого может на этой неизвестной тропе оказаться.

Ти медленно, явно растягивая время, сказал:

– Чтобы уяснить суть дела, придется начать с самого начала.

Все более успокаивающийся Тнефахт вздохнул: сначала, так сначала.

На крыше появились двое слуг с широкими опахалами, третий нес большой низкий табурет и кувшин с прохладным вином. Устроившись в легкой, колышащейся тени, визирь взял в руки чашу и удовлетворенно закрыл воспаленные глаза. Мериптах тут, на виду, можно было немного, в полглаза, подремать после безумного утра.

Ти облизнул губы, вздохнул и начал говорить вкрадчивым, прощупывающим тоном:

– Ты знаешь, Мериптах, как пишется число миллион и как пишется число десять миллионов. Так вот, больше, чем миллион лет назад, и больше, чем десять миллионов лет назад, не было ничего. Не было ни этого дворца, ни других дворцов. Не было храмов. Не было людей, не было даже реки. Не было гор вдоль долины, не было пустыни. Не было солнца и луны. Не было неба, на котором они могли бы помещаться.

Визирь снисходительно хмыкнул в полудреме – мол, ничего себе.

– Только один океан повсюду, не знающий себе конца и не ведающий своего дна. И звался он…

– Нун, – подсказал мальчик, присевший рядом с учителем, обхватив оцарапанные колени загорелыми руками.

– Правильно. Был только Нун, и больше ничего не было, ни тепла, ни света, ни воздуха, ни звука. И так продолжалось миллион лет, и два миллиона лет, и три миллиона лет. Одна неподвижная недвижимость. Но однажды произошло чудо. Вода набухла, забурлила, и на поверхности возник великий бог Атум. «Я теперь есть! – крикнул он, и его голос был, как гром. – Теперь я сотворю мир. Я сирота, но я всесилен, ибо создал себя сам».

Но выпустившая его вода уже хотела пожрать его обратно, и под ногами Атума разверзлась громадная водяная пасть. Чтобы не погибнуть в ней, чтобы обрести опору в океане, надо было создать хотя бы кусочек земли. Атум собрал все свои силы и поднялся над поверхностью вод и, воздев руки, произнес слова магического заклинания. Едва закончил он говорить, раздался неописуемый грохот, воды расступились, шумя, и появился холм Бен-Бен. Атум уселся на его вершине и погрузился в размышление – что делать дальше? Прежде всего следовало создать других богов, чтобы избавиться от одиночества. Но с кого начать? Первым пришел на ум ему бог растительной силы, размножения, плодородия, но не было земли, на которой могли бы расти травы и злаки, и не было людей, которые бросают в землю зерно и собирают урожай. Нет, прежде всего нужен ветер, чтобы волновать Нун и не давать ему замереть в вечной неподвижности. И еще нужна богиня воды, ибо только ей подчинятся воды океана. Так появились бог ветра Шу и богиня Тефнут в виде женщины с головой львицы.