Инстинктивно пригибаясь, чтобы казаться меньше, три человеческие тени пролетели вдоль бледно освещенной стены к червоточине пролома. Великий город Мемфис давно уже не находится на вершине славы и богатства и не в состоянии заботиться о своих мертвецах подобающе. В данном случае это было на руку живым. Один за другим, согбенные, но до зубов вооруженные призраки канули в пролом. Оттуда сразу же раздался собачий лай, на удивление краткий. Попавшая под ногу псина успела гавкнуть всего лишь раз, глухо, спросонья, и была тут же разрублена надвое одним из гребцов. Са-Амон не счел нужным хвалить его за быстроту мысли и движения, только удовлетворенно хмыкнул. Он сам учил этих бойцов, и они были лучшими во всей речной долине. Чистокровные египтяне, не какие-нибудь шаззу или нубийцы.

Двор, в который они попали, был покрыт тонким слоем мягкой, теплой пыли, так что шаги были не слышны даже тем, кто идет. Только видны. Пыль тысячелетий была в один вес с воздухом, поднималась даже от взгляда, но медленно и задумчиво, как будто отрываясь от какого-то важного дела. Са-Амон и его убийцы, бесшумно серебрясь, перелетали из одного геометрического выступа тени в другой. Помимо подлинной вековечной жизни, что вели мумии в своих закупоренных гробницах, ютилась по углам и жизнь обычная, временная. Притворно всплакнул невидимый кот вслед торопливой ночной троице. Разнообразная насекомая бессмыслица просеивала свой сверест сквозь воздух. Воздух был неподвижный, вертикальный, доходящий, по слухам, до самых звезд, достойный того места, где установлен.

Теперь следовало двигаться медленнее. Если выглянуть из-за этого, уже век обрушивающегося, безымянного кирпичного гиганта, можно на той стороне мертвой площади обнаружить здание, в глубине которого скрыто то, за чем послала своих рабов воля Амона. Са-Амон осторожно выглянул и увидел то, что и рассчитывал увидеть. Два невысоких, сильно скошенных назад пилона, меж ними широкий проем, уводящий вниз, в глубину, подразумевающимися ступенями. Небо проема, освещенное пламенем светильников, как бы горит от какой-то жажды.

Тишина стояла полная.

Ни единой души снаружи.

И тут опытный взгляд Са-Амона уловил во всей этой картине какое-то мелкое мелькание. По гребню стены, что подходила справа к самому «Дому смерти», одна за другой осторожно передвигались, на миг заслоняя несколько звезд, фигурки вооруженных людей. Одновременно с этим до ушей Аменемхетова посланца донесся некий топот. С той стороны, где располагался главный вход.

Мериптах не знал, что с ним и где он. Знал лишь, что он – это он, но себе не властен. Последнее, что помнило тело перед этой чернотою, это гибкое, теплое змеиное шевеление под ладонью, укус-удар, страх-удивление, потом он внутренне как бы заскользил и все. Сознание размылось. А заново он опознал себя уже в полной глухой темноте. Не было ничего, даже уверенности, что его тело все еще при нем. Ничего нельзя было сказать о том, сколько длится уже эта чернота и сколько ей еще предстоит длиться. Был первоначальный порыв тошнотворной паники, стремление куда-то бежать, просить, объяснить, но бесполезность всего этого была так несомненна, что даже успокаивала.

Первый вывод, который Мериптах сделал из невольных наблюдений над своим состоянием, – он скорее всего лежит. Из чего он это заключил, он объяснить бы не смог, но уверенность в собственном лежачем положении сделалась непоколебима. Это было единственное, что ему было доступно знать и осознавалось как несомненная ценность.

Затем он, таким же непонятным образом, дошел до вывода, что лежит он в месте закрытом, укромном и прохладном. Он, конечно, не представлял, высоки ли потолки его убежища, и не ощущал температуру воздуха, но мог бы поклясться, что находится в подземелье.

И сразу вслед за этим явилась простая, чистая мысль – он умер.

Этот факт не взволновал и не удивил его. Он не успел уделить должного времени созерцанию большой, цельной драгоценности этого знания, как оно рассыпалось на меньшие части, к каждой из которых тут же возникли свои вопросы. Раз он умер, то хотелось бы знать, была ли похоронная процессия? Кто возглавлял ее? Он не слышал стенаний плакальщиц, потому что их не было или потому что у него нет слуха? Омывали его уже священной водой Хапи или эта важнейшая процедура ему еще предстоит? Интересно, как он выглядит сейчас? Лежит ли он уже на кипарисовом столе со сложенными на груди руками и сдвинутыми пятками? Стоит ли рядом шакалоголовый Анубис? А может, все уже позади, и он, Мериптах, теперь уже хорошо спеленутая мумия в каменном саркофаге?

Сколько времени заняли эти размышления, никто сказать бы не мог, меньше всего сам размышляющий. Несколько мгновений или всего одно. Эта сторона дела Мериптаха не интересовала, и в этом безразличии он обнаружил для себя нечто похожее на удовольствие. Перестала мучить своей непонятностью кровавая сцена в зале с раздвигающимся лучником. Почему отец набросился с мечом на Апопа, которого боготворил?

Мысль мальчика не успела углубиться в эту область, поскольку бесплотное «я» содрогнулось от понимания – он слышит!

Звуки, вернее искаженные и смутные нечеловеческие шепоты, ползли из окружающей его сознание черноты. Они добирались до него как бы контрабандой, по частям, и не по порядку. Они просачивались сквозь покрывало глухоты, сквозь дырявую в разных местах кровлю, многочисленными, но всегда неожиданными и неуловимыми каплями. Сколько их не лови, все равно не собирается хотя бы один полноценный глоток слуха.

Страстнее всего хотелось определить, звуки ли это прежнего мира или уже звуки Дуата, где обретается каждым его вечное жилище? Пропустил ли он, Мериптах, самую важную процедуру своей жизни или она ему еще предстоит? Мальчик напрягся, чтобы услышать больше и быстрее, но что в его положении значит «напрягся»?

Звуки-калеки, звуки-ленивцы топтались вокруг тоскующего по определенности ума, слишком мало давая пищи для каких-либо выводов, но на один Мериптах все же решился: вокруг что-то происходит. С разных сторон доносятся искаженные голоса, настолько искаженные, что смысл слов уловить нельзя. Может быть, это божественный язык, к которому еще надо привыкнуть? Говорящие передвигаются, переговариваясь друг с другом, и бессмыслицы в этих речениях все меньше и меньше, пленка непонимания все тоньше. Еще чуть-чуть, и слова повернутся к слуху понятной стороной и Мериптах узнает все. Но ждать было трудно. Мериптах неподвижно спешил и рвался, и опережал самого себя.

Еще ничего не зная точно, он во многом уже уверился. Почему-то стал вдруг твердо знать – все только начинается. Он еще не взрезан.

На первый план вышла озабоченность, а все ли, совершающееся сейчас с ним, совершается подобающе и по правилам? Бальзамировщиков должно быть пятеро. Главный жрец в маске шакала – сам бог Анубис и четверка помощников с ним. Один шакалоголовый, как и Анубис, – Дуамутеф. Другой – Небехсенуф с головой сокола. Также Хапи, имеющий голову павиана, и Исмет – всем обликом человек. Вспоминая все это, Мериптах как бы отвечал урок в «Доме жизни» и, правильно вспомнив, испытывал огромное облегчение.

И вот они пятеро собрались и говорят над его телом. Что дальше?

Сначала боги-бальзамировщики омоют его тело священной нильской водой, и оно станет называться Сах. После этого к нему приблизится всеми ненавидимый и презираемый парасхит и вскроет тело особым ножом, после чего будет с позором и угрозами изгнан из подземелья, ибо после омовения священной водой тело становится священным и любое причинение вреда ему – преступление.

Потом специальными крючками бог Анубис достанет из его черепа мозг, что правильно, потому что мозг протухает первым. Но он, Мериптах, от этого не перестанет думать, потому что душа помещается не в мозгу, но в сердце. Потом Анубис и его помощники извлекут из тела все внутренности и опустят в канопы с отварами целебных трав и особыми снадобьями. Запломбировав канопы, боги-бальзамировщики обработают тело Сах мазями и настоями и туго запеленают бинтами из особой материи, что изготовлена богом-ткачом Хедихати из слез богов по умершему Озирису, то есть по нему, Мериптаху, потому что после своей смерти он сам станет Озирисом!