— Не откажетесь с нами пропустить стаканчик? — спросил у меня курносый, будто и не замечая мимики приятеля, который пытался скрыть от случайного встречного выпивку и после слов курносого незаметно сплюнул в сердцах.

Я поблагодарил и сказал, что больше объема медной гильзы на охоте не пью, чем снял камень с души крупнолицего, а потом предложил сготовить утку в глине, чем окончательно завоевал его расположение. Пока я потрошил крякву и ощипывал перья, рыбаки возобновили разговор, прерванный с появлением у костра собаки.

— А вот, ты скажи, Петюня, — произнес, прищурившись, курносый, — Что… сделало… из обезьяны… человека?

Он произнес это так, как произносят дети, когда задают загадку вроде «За чем вода в стакане?» или «От чего плавает утка?», делая загадочную паузу после каждого слова.

— Ну, извефно. Ну, труд фделал, — ответил немного растерявшийся Петюня, словно боялся какого-то подвоха.

— Это Энгельс сказал. И даже написал, — задумчиво произнес курносый. — А я думаю, что не труд! Вернее, труд не главное!

— А что же, ефли не труд? — успокоившись за надежность своих позиций, спросил насмешливо Петр и подмигнул мне.

Я уже завернул утку в листья кувшинки и обмазал глиной из пакета так, что получился ком, чем-то похожий на сырой еще батон хлеба. Рыбаки молча наблюдали за мной, когда я разгребал угли, укладывал ком и засыпал его со всех сторон ивовыми ветками.

— И как же потом ефьть? — поинтересовался Петр.

— Увидите через пару часов, — произнес я, заинтригованный их разговором. — Если придется когда такое блюдо готовить, обязательно положите в утку сала соленого, кусочками и немного чеснока. А если не труд, так что же, по-вашему? — обратился я с последними словами к курносому, надеясь услышать продолжение.

— Гуманность! — охотно откликнулся он.

— Коль, это ты про инопланетян, что ли? — совершенно серьезно спросил Петр и пошевелил палочкой в костре.

— Не гуманоиды, а гуманность, — терпеливо объяснил курносый. — Милосердие, сострадание, жалость не к себе, а к другим. Зверь жалости не знает.

— А человек фнает? — усомнился Петр.

— В каждом человеке живет и зверь, и человек. И борются они друг с другом. Когда побеждают милосердие и добро, тогда и человек становится человеком! — с уверенностью в своей правоте произнес курносый Николай и добавил уже спокойнее: — А труд… Дятел тоже трудится, а человеком не становится.

— Фатоты фкоро дятлом фтанешь, ефли будешь долдонить невефть чего, — неожиданно посуровел Петр. — Энгельф ему не укаф. Энгельф, он, между прочим, и в Африке Энгельф, а ты так, отоффюду поувольнялфя, так теперь фтал Николай — ни дворай!

— Это тебя не касается, — без особого раздражения возразил Николай. — А Энгельса читал, в отличие от таких шоферюг, как ты. Энгельс твой, между прочим, писал, что рука человека развилась, как орган труда. А я, между прочим, думаю, что для труда такая нежная рука не нужна! Чтобы палкой по дереву колотить или череп кому раскроить, нужна рука крепкая, грубая. А мы что имеем? Пять нежных пальцев, которыми только по головке детей да животных гладить.

С этими словами он протянул руку к Бесу и погладил его по голове. Тот доверительно потянулся, не открывая глаз, и приподнял переднюю лапу в надежде, что догадаются и живот почесать.

— Ведь, как приятно руке-то! Орган труда… Какого труда?! Орган ласки!

Бес уже лежал на спине, приоткрыв, будто в улыбке, резцы, и сложив передние лапы так, как это делают жучки и шарики, стоя на задних ногах и выпрашивая кусочек сахарку. Наконец он мотнул головой, звонко чихнув и одновременно перевернувшись на брюхо. Рыбаки засмеялись.

— Так что, я думаю, не во всем Энгельс прав, да и другие тоже, — заключил Николай.

На лице Петюни была гримаса, какая случается, когда распиливаешь сырую доску или пытаешься отвернуть газовым ключом прикипевшую гайку на водопроводной трубе. Он пытался откупорить новую бутылку водки с металлической пробкой без «козырька».

— Ага, — замотал он головой, оставаясь почти полностью сосредоточенным на процессе вскрытия бутылки, — Как же! Энгельф не прав, а ты прав! Наверно, в «Канцтоварах»-то, — бросил он уничтожающий взгляд на Николая, — твои портреты-то продаютфя. Вот, как тебя нарифуют и продавать фтанут, хоть одно лицо, даже не цветное, так тебе верить фтанем. А пока, ифвини!

— Да ты не верь! — взорвался Николай. — Ты не верь, а думай! Сам думай! Восемь классов тебя учили, как надо жить, а как думать надо, никто не учил!

— Ничего, выучилфя кой-чему, — разливая в стаканы водку, протянул Петр. — Работаю, не бедую, как некоторые.

— Не тому учили-то! Пойми ты, не тому! — надрывался Николай. — Вот ты «Му-му» Тургенева помнишь?

— Это про Герафима? Он ее в речку кинул органом лафки, а она ему в ответ: «Фа что?» — произнес высоким голосом Петюня, вспомнив анекдот, и закатился от хохота. Взгляду него фиксировался уже с трудом, но организм еще крепко сидел на земле.

— Да! Про Герасима! — горячо подхватил Николай, не знавший, по-видимому, анекдота и полагавший, что Петюня действительно вспомнил рассказ. — Именно про Герасима! А в школе тебя учили, что это про плохую барыню, про крепостничество. Про крепостничество-то, про крепостничество, да не только про барыню, а и про народ. И вовсе не с положительной стороны этот народ представлен, а, ох! с какой отрицательной!

— Ф какой-такой?

— С такой-такой! Раб народ-то! — воскликнул Николай так, словно обрадовался этому обстоятельству. — Раб паскудный, терпеливый! Так-то народу спокойнее. Тяжелее, но спокойнее.

Я перевернул палкой глиняный пирог, отчего искры беззвучным залпом взмыли в черное небо, и посмотрел на собаку. Бес уже изнемог от жара и, решительно поднявшись, подошел к моим ногам и плюхнулся оземь.

— Тебя учили, что Тургенев чуть ли не революционер, — продолжал между тем Николай, изображая в лицах учителя, который высокомерно учит Петра, что Тургенев-революционер. — Тебе врали, что он так вот думал, а не эдак, что учил так вот нас жить, а не эдак! Не верь! Никто не знал, как надо жить! Ни Толстой, ни Тургенев, ни Достоевский, никто не знал и никого ничему не учил! Потому, что сомневались во всем! Потому, что сами никому не верили, а думали!

— Знаешь, Чехов брату своему писал, — после некоторой паузы вдруг заговорил заплетающимся голосом Николай, поджимая по-пьяному губы и помахивая из стороны в сторону правой рукой с напряженно вытянутым указательным пальцем, — Не верь, писал, никому, особенно газетчикам! Смотри, дескать, по сторонам и сам соображай, а верить — никому ни-ни!

— Так, это ж при царе было! — возразил из последних сил Петр.

— «При царе-е-е-е!» — передразнил приятеля Николай, и щетинистое лицо его приняло выражение брезгливости. — А ты при ком живешь, чучело? Чем он тебе не царь? Великия, без Малыя и Белыя, а? Только этот временщик, а временщик всегда хуже, потому что ему надо успеть нахапать, как можно больше.

— Выходит, по-твоему, что ефли никому не верить, — с прежней хитрецой в глазах пролепетал Петюня, — Так и тебе нельфя верить. А раф так, то нужно наоборот — вфем верить!

Сказав это, он радостно загоготал пьяным смехом, и на него напала икота.

— Ду-у-у-рак ты, — с сожалением осмотрев засыпающего приятеля, словно не видел раньше, сказал совершенно трезвым голосом Петя. Потом он с ненавистью допил водку, мотнул мне головой и повалился на расстеленную палатку.

Предутренняя свежесть заставила Беса вернуться к костру. Я выкатил из углей утку и остудил ее в песке. Потом аккуратно разломил спекшуюся глину, и несказанный аромат, вырвавшись из нее наружу, поплыл над берегом и водой, дразня чувствительные ноздри ночного зверья. Утку я положил на тряпицу, служившую скатертью рыбакам, закинул ружье за спину и, трогаясь в путь, подмигнул Бесу, жадно ловившему запах печеной птицы:

— Если сейчас повезет, и мы с тобой угостимся таким яством. Пошли, а то светать уже начинает.

ДЕД САНЯ И МЕДВЕДИ

о Плану, луга должны были затопить. Никто из кадницких ничего толком об этом Плане не знал и не слишком им интересовался, равно как и План ничего не знал о кадницких и вовсе не интересовался их отношением к лугам. План этот был связан со строительством Чебоксарской ГЭС. В соответствии с проектными данными уровень воды в Волге должен был не очень высоко, но все же подняться над заливными лугами у Кадниц, и, в отличие от благодатного весеннего половодья, затопить их навсегда.