Одно такое открытие мне подарила маленькая серая птичка с рыжей грудкой. И случилось это в апреле.

В нашем саду, рядом с баней, на высоком ветвистом клене висит скворечня. Каждую весну в нее забираются воробьи, но прилетающие в конце марта скворцы безжалостно гонят их из старого своего домика. Скворцов бывает много. Пасмурным утром они рассаживаются по ветвям и тихо рассказывают клену, бане и своей, скворечне все, что случилось с ними там, на юге, во время зимовки. Потом они все улетают куда-то, остается только одна пара.

Однажды я решил сделать из клена общежитие для птиц и попросил своего соседа, Анатолия Федотовича, выстругать для них несколько домиков. Как и все, что выходит из-под его рук, домики получились чудесные, с резьбой, и мы с братом развесили их еще по морозу среди голых ветвей. Каково же было наше удивление, когда по прилете птиц оказалось, что скворцы ими не интересуются. Прошло время, и май спрятал эти чудеса деревянного зодчества в нежной молодой листве. Видной отовсюду оставалась лишь старая скворечня. У нее, как и прежде, распевал счастливый отец будущего пернатого семейства.

Однажды летом я обратил внимание, что домики, затаившиеся в кроне дерева, тоже не пустуют. Их заселили мухоловки-пеструшки. Черные с ярко-белым брюшком, грудью и пятнами на крыльях птички стремительно прошивали своим телом листву клена, спускались в малинник, порхали по кустам бузины, цикали, сидя на колышках забора и вновь устремлялись к черным окошечкам гнезд с пауком в клюве. Все лето, до августа они деловито сновали по саду в поисках пропитания для себя и детей, а в августе как-то вдруг пропали. Вот тогда мы узнали, что не только в домиках жили птички. Кто-то поселился и в непролазных зарослях колючего малинника.

— Что это за пичуги? — однажды спросил меня брат.

— Не ведаю, — пожал я плечами. — Их плохо видно, и они не стараются себя обнаружить.

Первое знакомство с этими загадочными жителями малиновых дебрей случилось в августе. Поводом к знакомству послужила наша с братом привычка обедать в погожее время на открытой веранде. Как-то раз, во время такого обеда из кустов выпорхнула серая птичка с ярко-рыжим передничком на груди. Встав на перила веранды своими длинными тонкими ножками, она без лишних церемоний представилась звонким детским голосом:

— Чика-Цика!

— Очень приятно, — пролепетал я, стараясь быть вежливым настолько, насколько может быть вежливым человек во время обеда с набитым едой ртом. — Присаживайтесь к нашему столу.

— Чика-Цика! Чика-Цика! — еще раз представилась птичка, боясь, по-видимому, что с первого раза мы не запомнили, как ее зовут. При этом она дважды поклонилась, чуть растопырив крылья и вздернув хвостик.

— Сколько раз тебя просить, чтобы ты не разговаривал с животными? — недовольно проворчал брат. При этом он медленно приподнялся, аккуратно, чтобы не спугнуть птичку, выложил из хлебницы хлеб на стол и высыпал крошки на край скамейки. — Они не понимают человеческого языка. И не прикидывайся, что ты понимаешь их язык.

Чика-Цика с любопытством наблюдал за его действиями, а когда брат сел на место, решил, что в них все-таки может таиться угроза пернатой жизни и здоровью. Испуганно цикнув, он юркнул под веранду и больше в тот день не появлялся.

Назавтра он внезапно возник на скамейке в том месте, куда брат высыпал крошки, а я добавил щепоть пшена. Склевывая зернышки, Чика-Цика всякий раз внимательно смотрел на нас — не собираемся ли мы причинить ему неприятности. И, хотя мы не собирались, после пяти-шести зернышек он вдруг ужасно разволновался, зацикал и вновь юркнул под веранду. На этот раз виной тому оказался наш ленивый и пушистый кот Васька, с нескрываемым интересом наблюдавший за птичкой.

Мало-помалу Чика-Цика приспособился к нашему расписанию завтраков и обедов.

То, что Чика-Цика был зарянкой, мы догадались как-то сразу по его виду и раскраске, а любопытство и безрассудная страсть к общению с людьми выдавали в нем птенчика — взрослые зарянки так осторожны, что их увидеть-то удается крайне редко.

Август прошел, стек по желобам крыш дождевой водой в черную, сонную бочку, и на смену ему явился трепетный сентябрь. Вернулись разлетевшиеся было скворцы, пощелкали, поскрипели и посвистали на ветке, у мокрого своего домика, и подались на юг. Потом так же неожиданно появились и пропали стрижи. Сад стал полниться синицами, зазвенели редкими дробинками по тонкому стеклу их осенние голоса. Мы все реже обедали на веранде — так нечасты были дни, когда печально-золотой клен в лучах грустно-золотого солнца потихоньку ронял на черную землю свои резные листья. Но, когда такой день наступал, мы застилали клетчатой скатертью стол и на огромной мельхиоровый поднос ставили темно-желтый медный самовар. Он солидно пыхтел и булькал, сосредоточенный на своей работе, капал из всех возможных дырочек горячими каплями и пускал в трубу ароматный дым. Пьяно пахло антоновскими яблоками. Последние бабочки-красавицы появлялись в такие дни на дорожках сада, среди помороженных утренниками астр, залетали под крышу веранды и, сложив крылья за спиной бурыми осенними листьями, засыпали вещим сном спящей красавицы до первого поцелуя апрельского тепла.

В один такой день случилась наша последняя встреча с Чикой-Цикой. Он появился, как всегда, неожиданно, напомнил свое имя, слегка позавтракал и, как-то печально глядя на нас, попрощался:

— Чика-цика-чика-цика, — произнес он взволнованно, и в его голосе было огорчение из-за предстоящего расставания.

Влажными бусинами любопытных глаз он вопросительно посмотрел на нас: нельзя ли что-то сделать, чтобы зима не приходила? Нет? Нельзя? Ну что ж, нельзя — значит нельзя! Он еще раз цикнул и исчез.

— Перестанешь ли ты, наконец! — рассердился брат на то, что я выдумал за Чику-Цику все эти его прощальные слова и попрощался с ним за нас обоих.

— Нет, не перестану! — возразил я. — Я отлично понимаю птичий язык и просто перевожу его для тебя. Чика-Цика, если хочешь знать, пообещал прилететь следующей весной и просил, чтобы мы с тобой не перессорились до его возвращения.

Брат даже не стал возражать. Он просто махнул на меня рукой, как на пропащего человека.

Сентябрь скоро кончился. Недолгой была и вся осень. Снег выпал рано, и зима оказалась снежной, морозной и бесконечно длинной. Был уже конец апреля, а снег лежал и не желал таять. Долго не летели грачи, трясогузки, чибисы, стало казаться уже, что зиме не будет конца. Но! Но однажды в сени к нам впорхнула маленькая серая птичка и радостно сообщила:

— Чика-Цика!

Нет, не подумайте, что брат у меня такой уж суровый. Он первый воскликнул:

— Ну, здравствуй, пернатый странник! Прилетел? Вспомнил! Небось, и весну на крыльях принес? Дай-ка я покормлю тебя. Устал с дороги-то, проголодался?

И правда, скоро снег растаял, и все пошло своим чередом.

ПРОСТИ МЕНЯ, ГРАЧ

озможно, вам это сравнение покажется надуманным, но мне оно таковым не кажется, и потому я смело говорю, что грачи, как и яблоки, поспевают. Только яблоки, поспевая, краснеют, наливаются сладким соком и обретают упругую белую мякоть, а грачи поспевают, когда начинают летать. Отличие еще и в том, что яблоки падают на землю уже после того, как поспеют и даже переспеют, а грачи наоборот — перед тем, как поспеть.

Впрочем, расскажу все по порядку, и тогда вы поймете, почему это я завел разговор о яблоках и грачах.

За моим окном стоит молодая яблонька, которая только-только собирается пробуждаться от крепкого сна, только-только собирается приоткрыть свои нежные глазоньки-почечки, когда грачиный народ прилетает с далекого жаркого юга и, рассаживаясь по голым ветвям знакомой им березы, молча отдыхает утомленный. Конечно, грачиный народ улетает зимовать не так далеко, как некоторые большие и маленькие птицы, но и перелет с юга нашей родины на север оказывается утомительным для них делом. Поэтому отдыхают грачи долго — несколько дней. А потом приходит пора забот о тех кучах хвороста в кронах высоких деревьев, которые птицы считают своим домом. И когда грачиный народ латает старые черные гнезда в розовеющих на голубом весеннем небе ветвях березы или строит новые, яблонька все еще пробуждается. Когда же яблоневые почки просыпаются, и из них выбираются на волю клейкие листики и нежные бутоны цветов, грачи кричат всему свету, что яйца уже отложены, что яйца уже насиживаются, и что все они теперь ждут-не-дождутся, когда же выведутся их не менее крикливые птенцы. Первые весенние грозы наполняют наш сад восторженным гулом грома, и бутоны раскрываются навстречу небесной влаге и свету солнца. Днем просыпаются пузатые шмели и ползают маленькими медведиками с белого благоухающего лепестка на другой такой же и поют в возбуждении песню мохнатого добытчика: