Однако на этот раз все было иначе. Какой-то незнакомый рыбак, заметив бурную мишину жестикуляцию, вдруг поднялся со своего отсыревшего места, подхватил ящик и как бы нехотя направился прямиком к Кутузову. Неприятное прогибание льда под ногами остановило было его, но ненадолго. Все рыбаки, что сидели сейчас на льду, следили молча за его продвижениями, прекрасно понимая корыстный смысл этих эволюций. Когда рыбак почти поравнялся с Мишей, тот поднял глаза, и выражение удовольствия на его лице мгновенно сменилось испугом: лед может не выдержать сошедшихся так близко. Когда же до Миши дошло, что этот рыбак рискует собой и им из-за элементарной зависти, в глазах Кутузова вспыхнул огонь гнева, и Миша стал чем-то похож в этот момент на своего знаменитого тезку под Аустерлицем. За все время описываемых движений не было произнесено ни слова ни с одной из сторон, все понималось и оценивалось молча. Но последнего взгляда рыбак не выдержал и проговорил вслух с робкой, заискивающей улыбкой:

— Я ничего, я не помешаю, я — подальше, к краюшку…

Миша не отвечал, но и глаз не отводил. Рыбак, собиравшийся, видимо, присесть рядом с Мишей, отвернулся от него и направился понемногу к кустам, туда, где проступала уже сквозь неверный лед темная влага реки. Когда он провалился, следившие за ним разом ахнули, но, увидев, что он стоит лишь по пояс в воде, на мелком месте, нестройно засмеялись. Рыбак с испугу бросился было к ближайшему, противоположному от Кадниц берегу, но, сообразив, что с него ему уже не перебраться в деревню, вернулся в воду и, ломая тонкий лед, как ледокол, стремительно, насколько это позволяла делать намокшая одежда, двинулся к деревянным мосткам. Все следили за его действиями и удивлялись преобразованиям, произошедшим с этим человеком за несколько секунд: он уже не выглядел застенчивым, он материл себя, лед, реку и всех, кто наблюдал за ним, чем вызывал язвительные усмешки деревенских рыбаков. Один из них, Кузьмич, к которому приехал в гости этот провалившийся, взобрался уже на мостки и протянул руку в его сторону, когда вдруг громкий крик Кутузова остановил кутерьму:

— Мужик, погоди! Не вылезай!

Рыбак резко обернулся на крик и удивленно спросил:

— Почему?

Молча и с недоумением, как зрители в театре, обернулись на Кутузова и все сидевшие на льду рыбаки.

— Глянь, — все также громко, но уже с какой-то ленцой в голосе произнес Миша, — там рыба-то есть ли?

Вся река зашлась в истерическом хохоте.

— Моя школа! — взвизгивал Барсик. — Моя школа, едри его в конский базар!

Что кричал провалившийся, уже никто не слышал. Хохот перекатывался из края в край, и в нем реализовывалось вовсе не желание повеселиться над чужой бедой, а все то отношение неприязни народа к нахалу, которое до сей поры у нас выражается лишь безвредными для нахалов молчанием и осуждающим взглядом.

Брат улыбнулся и, глянув на меня, процедил:

— Ты выиграл, похоже.

— Да мы не спорили, — ответил я, сообразив, о чем это он.

— Ну, это мы пари не заключали, а спорить-то спорили.

Солнце светило так, будто решило, что зрячих на земле развелось неоправданно много. Белесые, прозрачные почти дымы из труб ветер раскачивал над Кадницами, и только у нашего соседа Анатолия Федотовича дым отчего-то был черным. А что он там такое жег в печке, так кто ж его знает.

ПРЕЗЕНТ

н не знал, как ложится раненый кабан, но близость стреляного зверя заставляла быть осторожным поневоле. Сашка вошел в вербы чуть боком, раздвигая ветки правой рукой, поскольку, будучи левшой, левой судорожно сжимал шейку приклада. И вдруг совсем рядом, метрах в пятидесяти услышал свою лайку и треск ломаемых мощным телом кустов. О том, что Чара со злобной решимостью держит кабана, можно было только догадываться, поскольку сквозь хмызник ничего не было видно. Ветер нес на Сашку резкий запах зверя, и запах этот волновал его кровь, пожалуй, сильнее, чем остервенелая работа лайки. Осторожно, насколько это было возможно, Сашка принялся продираться на лай и скоро сумел разглядеть громадную тушу кабана и мелькающую вокруг него собаку. Секач, видимо, не чувствовал погони, и не спешил удрать. Он делал выпады в сторону Чары, заставляя ее спасаться неестественно сложными прыжками.

Пули у Сашки были круглые, и ветки не позволяли стрелять. Ему пришлось приблизиться еще на десяток метров. Это было рискованно, поскольку кабан мог заметить его и ломануться дальше в болото. Но случилось иначе. На пути секача вертелась Чара, которая и увидела Сашку первой. Близость хозяина вызвала у нее такую вспышку эмоций, что она бросилась на зверя, потеряв всякую осторожность. Кабан сделал выпад, мотнул головой и едва коснулся рылом собачьей груди. Чара с пронзительным стоном отлетела вправо и прижалась к кустам. Следующий атакующий бросок кабана почти в метре от собаки Сашка остановил выстрелом. Секач мгновенно развернулся на выстрел и замер. Сашка выстрелил еще раз, заметно обнизив от волнения, и тогда зверь сообразил, откуда идет угроза. Кабан метнулся к охотнику.

Мгновенье назад Сашка торжествовал: спас собаку и добыл редкий трофей! И вдруг — о, ужас! — смерть в шаге от него! Не просто ошибка, не просто нелепость, которой можно постесняться (не получилось, мол, ну, извините), а кошмар наяву: он стоит с разряженным ружьем в чаще верб, сквозь которую бежать невозможно, укрыться в которой негде, а на него мчится смертоносная махина, готовая рвать, кромсать, калечить его живое, чувствительное тело. Он уже представил, что вот сейчас будет короткий и резкий удар, а потом, когда он упадет, задыхаясь от боли, секач вернется и станет в безумной злобе раскидывать по кустам его кишки, бешено щелкая окровавленными клыками и жадно заглядывая в сузившиеся от боли зрачки живых еще сашкиных глаз.

Медсестра с выразительно-равнодушным больничным взглядом заученно перечислила, чего нам нельзя делать, бегло осмотрела содержимое авоськи и, не обнаружив в ней никаких предосудительных продуктов, показала, в каком направлении следует двигаться. Одетые в прохлорированные халаты, использовавшиеся когда-то, судя по их размерам и количеству заплат, для зачехления грузового транспорта, мы с братом пошли молча бесконечным коридором с открытыми дверьми палат. Пахло бинтами, камфорой и йодом. Воздух вокруг нас был густ от насытившей его боли. Люди страдали, и мы чувствовали какую-то вину перед ними за то, что мы сильные, здоровые и у нас ничего не болит. Мы опускали глаза и избегали взглядов. Мы шли навестить Сашку Березнева и фермера Ивана.

Про Ивана рассказывали, что он погнался за иномаркой на своем самосвале. Ребята из иномарки перед этим накатили на его хозяйство из-за нескольких головок мака, а заодно собрали и чеснок. Примерно мешок. Иван обнаружил этот факт, можно сказать, своевременно, догнал преспокойно ехавших в сторону Кстова ребят и с чувством вошел своим самосвалом в физический контакт с неприятельским транспортным средством, после чего, отчасти удовлетворенный, отправился домой. А через несколько часов ребята вернулись к нему на шести машинах. Самосвал спасти не удалось, а вот дом сгорел не весь — пожар заметили соседи и потушили по русской привычке тушить пожары, даже если горит дом не честного соседа, а обогощающегося индивидуалиста. После реанимации Иван еще долго лежал в больнице, но нога, как оказалось, срослась неправильно. В середине октября его вновь положили в больницу, снова сломали и зафиксировали ногу на этот раз не в гипсе, а в непогрешимом аппарате Илизарова. Теперь Иван лежал в одной палате с Сашкой, которому распахал ногу кабан.

— Вот из-за таких, как ты, мы и живем до сих пор в дерьме! — вдохновенно говорил Сашка отвернувшемуся от него Ивану в тот момент, когда мы осторожно вошли в палату.

— И Сталины возникают из-за таких, как ты, — не замечая нас продолжал он с таким видом, будто всю сознательную жизнь посвятил борьбе со Сталиным, а такие, как Иван, постоянно ему в этом деле мешали, никак не давали успешно его завершить.