Станислав, в общем, не мог пожаловаться на немцев, служащих библиотеки. Одни были холодны и корректны, другие бодро шутили и пытались завязать дружбу. Они не понимали или не хотели понимать того, что угнетает чехов, и старались преодолеть их неприязнь. Но чехи не поддавались. Они ограничивались необходимыми служебными отношениями. Один из немцев, толстенький пражский старожил с румяными щеками и коротким носом, который казался еще короче из-за круглых очков, Франц Шварц, историк искусства, очень симпатизировал молодому Гамзе. Именно сегодня, когда Станя, едва успев снять пальто в раздевалке, хотел подойти к телефону, попавшийся навстречу Шварц остановил его.

— Herr Kollege, ich habe eine Bitte an Sie zu richten[38],— сказал он по-немецки на мягком австрийском наречии, унаследованном от родителей. — Я хотел бы издать сборник о красотах города Праги. Очерки, стихи и безукоризненные репродукции. Не напишете ли вы статеечку?

«Об этом старинном германском городе», — усмехнулся про себя Станислав.

— Я плохо знаю немецкий, — ответил он уклончиво.

Полное лицо Шварца расцвело, как роза, от ласковой улыбки, доброжелательной к человечеству.

— Какие пустяки! Я бы тщательно перевел, коллега. Ведь мы оба любим Прагу.

Он был любезен по-венски. Не носил свастики. Но что еще за сотрудничество! Что толку от этого?

— А если Прага больше не кажется мне прекрасной? — ответил Станислав. — Извините, но я больше ничего не пишу.

— Доктора Гамзу к телефону!

Сегодня не голос актрисы, возмущенной театральной критикой, звал молодого улыбающегося Станю. Какими детскими пустяками они тогда занимались! Озабоченный Станислав вздрогнул, когда услыхал, кто его опередил и кто его позвал к телефону. Точно кто-то читал его мысли на расстоянии.

— Это говорят из амбулатории страховой кассы, — произнес ровный баритон. — Не можете ли вы сказать, когда придет ваша сестра?

Станю как будто ударили в грудь.

— К сожалению, не имею понятия.

Это, должно быть, был хороший знакомый Елены, раз он знает о Стане и о том, где он служит. Он, вероятно, не хотел вызывать Елену по домашнему телефону.

— Здесь ее уже ждет очередь пациентов, и теперь мы не знаем, что с ними делать. С ней ничего не случилось? Она здорова? — настаивал голос.

— Не имею понятия, — резко повторил Станислав. — Вчера вечером она ушла из дому и до сих пор еще не вернулась.

Трубку тотчас же повесили.

«А что, если это звонил не друг, а гестаповский шпион?» Станислав уселся на свое место чуть живой. С тех пор как арестовали отца, он с болезненной подозрительностью видел в каждом человеке тайного соглядатая. Не выдал ли он нечаянно по телефону чего-нибудь такого, что может повредить Еленке? Станислав не имел представления о том, чем занимается сестра. Ему об этом она никогда не говорила. Но у него всегда было ощущение, что она занимается чем-то опасным. Или в самом деле этот телефонный звонок был из обычной амбулатории, которая при нынешней нужде во врачах разыскивала свою сотрудницу? Как бы то ни было, а искорка материнской надежды целиком затоптана. Но Станя ни на миг не разделял этой надежды…

Что он делал в это утро, он не помнил. Все валилось у него из рук.

В двадцать пять минут первого, когда выдача книг почти закончилась, явилась какая-то девочка-подросток и попросила «Лабиринт света»[39]. Черт ее сюда принес! Станислав хотел в короткий обеденный перерыв съездить ненадолго домой (он не делал этого раньше), чтобы узнать, нет ли каких новостей, и, во всяком случае, хоть перекинуться несколькими словами с матерью, которая, вероятно, в ужасном состоянии. А теперь его задерживает эта девчонка! Черт бы ее побрал! Станя мигом нашел книгу, но, вытаскивая ее, в спешке и раздражении уронил с полки несколько книг.

Неприметная девочка в пальтишке неопределенного цвета, какие носили в те времена, и в берете, натянутом на уши, терпеливо и участливо ждала. Когда он подал абонементную карточку, чтобы девочка написала свою фамилию и адрес, она, беря карандаш у Стани, спросила тихо и четко:

— Вы доктор Станислав Гамза?

Удивленный Станислав подтвердил.

— Елену вчера вечером арестовали, — сказала девочка, не поднимая глаз, и продолжала заполнять карточку. — Близкий вам человек велел передать, чтобы ваша мать с мальчиком немедленно уехали куда-нибудь подальше.

— Елена? — прошептал Станислав, смешавшись.

— Пусть они уедут из Праги! И как можно скорей, — повторила девочка, взяла книжку, поблагодарила и, внешне не проявляя ни малейшей поспешности, вдруг исчезла. Расплылась в воздухе. Если бы у Стани не осталась в руках абонементная карточка, он бы поклялся, что у него галлюцинации.

У локомотива, который увозил Неллу с Митей из Праги, на груди была огромная, гордо выпяченная буква «V» — Victoria — победа. Хотя немцы и были разбиты под Москвой, они стоят под Ленинградом, подступают к Волге и к Кавказу, и их пропаганда хвастается и кричит как помешанная. Крохотные «V», противное отродье большой, кишели на окнах поезда и заслоняли вид на чешскую землю. Вместо стекла в одном выбитом окне была фиолетовая бумага. В купе стоял полумрак.

Туда вошла крестьянка с девочкой. Ребенок сел, завертелся, заболтал ножонками, посмотрел вокруг и пожаловался:

— Мама, мне здесь не нравится.

— Правда, нам тоже не нравится, — засмеялись пассажиры.

На станции у Лабы стояли французские вагоны с перечеркнутыми мелом надписями «Нанси — Тур». У немцев в руках половина Франции, Австрия, Чехословакия, Польша, Югославия, Греция, Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия. Гитлеровский удав проглотил одно за другим маленькие мирные государства. Но и у голубок есть клювики и коготки. А не станет ли плохо удаву от неумеренного обжорства? Жителей порабощенных стран больше, чем немецких граждан.

«Rede nicht, der Feind horcht mit»[40], — говорила красивая табличка на стене купе.

А в уборной кто-то не очень грамотно написал карандашом вкривь и вкось: «Смерть Гитлеру, смерть фашистам!»

В Черновицах, в прелестной маленькой деревушке в горах, на родине Барборки в Восточной Чехии, спокойно. Никто не обратит внимания на худенькую даму с мальчиком, которые выехали из города на свежий воздух. Пражские жители приезжали сюда с детьми на каникулы, и на троицын день их будет здесь видимо-невидимо. Сколько народу выезжает теперь из Праги в деревню за продуктами!

Но едва Нелла распаковала свой чемодан, куда она впопыхах совала вещи как попало, едва привела их в порядок в горенке, погруженной в темно-золеный сумрак от ломоносов и бальзаминов на окошечках, едва с облегчением вышла, не покрыв голову, в предвечернюю тишину сада, как ей уже кивала через забор какая-то приветливая соседка.

— Приехали к нам, в укромный уголок? — закричала она точно в лесу. — И правильно сделали.

Нелла оцепенела. Ведь она же не говорила об этом ни одной живой душе. Даже Барборкиной сестре. И Митя, наверно, ничего не говорил.

— Да нет, — ответила она спокойно. — У внука кашель, и ему нужно переменить климат.

— Побыть здесь всем полезно, — отвечала на это разговорчивая соседка. — Лишь бы было что есть. Все равно больше года не протянется, ведь мы не выдержим, — заключила она, следуя своей собственной логике.

Муж приветливой соседки сидел на лавочке перед домом и курил трубку.

— От Москвы-то их погнали в три шеи! — воскликнул он.

Черновицкие жители привыкли аукаться через речку и через забор говорили, как будто в горах. Это вам не осторожная Прага!

К соседке приковыляла старушка и таинственно сообщила:

— Смотрите, пани, как начнут летать самолеты с синими фонариками, немцы отсюда уберутся. У них такой знак условный. Тогда у этого негодяя загорится земля под ногами.