Но земля пока не горела, самолеты с синими фонариками не показывались, а немцы прорвали фронт на Украине, Еленка арестована.
Как неожиданно исполнилось грешное желание Неллы избавиться от тяготившей ее бабушки! Четыре стены душной комнаты больной рухнули, и Нелла очутилась под ярко-голубым майским небосводом. Вместо бабушкиных перин перед ней только облака да птицы, не признающие границ, злополучных границ, которые уже принесли столько горя людям. Озон, свет, простор, как головокружительное видение свободы, обнимают ошеломленную Неллу и ребенка, гоняющегося за бабочками. Так опьяняюще много места в зеленом океане трав с розовой пеной лугового прибоя. Трудно поверить в такой благодатный майский день, что на свете существуют подвалы для допросов, тюрьмы с решетками на окнах и газовые камеры. Но кто знает, тот знает, и тому не до смеха. И чешская земля упоенно торопится цвести, не оглядываясь на ломаный крест, под уродливым знаком которого она очутилась, и, используя все свои благоухающие соки, изо всех своих подземных сил, не спеша, но плавно, по закону движения солнца, созревает для сенокоса и жатвы. Последние дни кукует кукушка в лесу. Прошла троица, на пороге лето.
Взбудораженная Прага походила на перегретый котел, в котором день и ночь тайком клокотали полудостоверные, полуфантастические слухи. А громкоговорители трубили что есть мочи о том, сколько тонн потопил германский флот и как побеждает германская армия на всех фронтах, сражаясь за Европу. В Праге все напоминало о нашем национальном несчастье. На каждом углу вы встречали коричневые фигуры в сапогах, и черные — с черепом на рукаве, и молодежь с ножом на боку, и марширующих флейтистов — проклятых крысоловов, которые губят польских и советских детей. Гамзы, живущие в Стршешовицах, первые увидели нацистский сюрприз. Грязная тряпка со свастикой развевалась поблизости, над Градом, и нацистские часовые вертелись, как куклы в паноптикуме, под истерический рев команд. Грязная тряпка со свастикой развевалась над Градом, и мириады ее размножившегося потомства проносились на господских авто по ведущей из Града автостраде, приходилось отскакивать в сторону, чтобы вас не сбили. Немцы расположились в отобранных у евреев виллах, и Нелла встречала в магазинах дам с высокими прическами, одетых в костюмы защитного цвета; они прямо с наслаждением, на виду у всех, обстоятельно набирали товары на продовольственные карточки. Их пайки были гораздо больше, чем у чехов! Они благосклонно, с достоинством получали их и, казалось, не сомневались в том, что чехи, разумеется, должны быть счастливы, что удостоились чести. Есть вещи, к которым человек не привыкнет, если даже они окружают его в течение трех лет.
Но здесь, в Черновицах, на родине Барборки, в глухом уголке Чехии, где Нелла собиралась, но не успела спрятать Гамзу, здесь, на далеких проселочных дорогах, люди со свастикой не попадались навстречу.
Был сверкающий май, и Нелла бродила с Митей и его новыми товарищами по лесам. Вместо гортанной немецкой речи на вырубках слышался золотисто-коричневый альт диких пчел, вьющихся вокруг лиловато-розового кипрея, та песня солнца, под которую благоухают деревья, прогретые до самой сердцевины; вместо потрескивания, свиста и завываний обезумевшего радио Неллу сейчас провожает только стеклянный звон родничков среди зарослей таволги. Это песенка милой сердцу прохладной влаги, мелодия задумчивого края. «Вот видишь, — поет она вдове, — вот видишь. Сколько ты исходила, сколько добивалась, хлопотала, по скольким ступенькам поднялась, сколько унижений ты приняла, а мужа у тебя так и нет, а муж у тебя погиб. Ради дочери ты не можешь двинуть и пальцем, ты должна жить здесь, в волшебном одиночестве мая, и, кто знает, она, быть может, скоро к тебе вернется. Брось ветру свои заботы, пусть он развеет их, кинь их в воду, пусть уплывут они вместе с ней, отдай их птицам, чтобы они унесли их на крыльях. Высокие ели отбрасывают тени на мою воду, на водичку из глубин земли, но ни одно дерево не растет до неба». «Ни одно дерево не дорастает до неба, все тленно в этом мире, один бог вечен», — монотонно пел родничок. Прекрасный мир усыплял, как наркоз. Нелла ходила, пьяная от воздуха, озаренная солнцем, оглушенная тишиной.
Станя не писал, послушать иностранное радио было негде — у Неллы не было для этого достаточно близких знакомых. Ей казалось, что она уже долгие месяцы живет в Черновицах. А ведь она не прожила здесь и недели. Они приехали в пятницу перед троицыным днем, а сегодня — среда. Чудесный, немного душный день в конце мая склонялся к вечеру.
Сегодня под утро Нелле приснился странный сон. Она шла по Пршикопам ровно в полдень, на тротуарах было множество народу, и вдруг она встретила Гамзу в светлом весеннем костюме. Он шел быстро, как юноша, солнце светило ему прямо в лицо, он курил сигарету, улыбался ласково.
«Не показывайся здесь, — испугалась Нелла, — это для тебя опасно», — и хотела спрятать его куда-то в подворотню. Но он шел дальше как ни в чем не бывало. «Разве ты не знаешь, что в Праге революция? — спросил он весело. — Нас ждут трудные времена, но все кончится хорошо».
Отзвуки сна, отзвуки подсознательного, которое определяет содержание сна, были отрадны и, затихая, продолжали звучать наяву, в мире, полном света. Нелла Гамзова выздоравливала в уединении на лоне весенней природы, и вместе с силами у нее росла надежда. Ведь между Гамзой и Еленкой неизмеримая разница. Гамза, один из защитников на Лейпцигском процессе, был обречен на смерть, как только попал в руки нацистов. Вспомни, что уже в то время, когда он впервые поехал в Берлин, он написал завещание, помнишь? Теперь Нелла понимала это ясно. А Елена? Простой врач, с утра до вечера занятый своей практикой. Правда, она жила в Советском Союзе; она дочь Гамзы и бывшая жена подданного Соединенных Штатов, который уехал за океан… но все это в гестапо давно известно. Если ее не тронули осенью, после приезда Гейдриха, справившего кровавое пиршество в день святого Вацлава, когда схватили столько коммунистов, то почему же за ней пришли только теперь? Наверное, она поплатилась за свои легкомысленные любовные увлечения, бедная девочка! Но она умна и сохраняет присутствие духа… Когда в семье Гамзы возникали какие-либо трудности, кто умел с ними справиться? Еленка. Нелла так верила в благоразумие Елены и ее счастливую звезду! Она шла сейчас за мальчиками по дремучему лесу со странной надеждой, что все очень скоро выяснится.
Высоко над головой в темных кронах вопросительно чирикнула незнакомая птичка. Лесные колокольчики стояли недвижно, их темно-голубые, погруженные в раздумье глубокие чашечки, казалось, напряженно ожидали чего-то. В глазах незабудок у ручья под покровом трав, в мохнатых лапах пихт, в бесчисленных белых звездочках таволги — повсюду разлито такое же вопрошающее ожидание. Пролетел комар, пронзительно пища, словно тоже спрашивая, что-то будет.
Мошкара танцевала в нагретом воздухе; пряно пахло мятой; шиповник вдоль железной дороги засветил свои розовые сигналы и ждал. В лампионах красного боярышника, в ярко-розовых смолках, над красно-фиолетовыми полями клевера, над всей округой вплоть до деревни под розовыми черепичными крышами трепетало нетерпеливое ожидание. Таково торжественное пришествие лета.
Откуда-то издалека, по завиткам шоссе, в солнечном свете затрещал мотоцикл. Треск то усиливался, то затихал на поворотах; вдруг мотоцикл резко затормозил, и Нелла невольно прибавила шагу, подгоняемая все тем же блаженным предчувствием, что все скоро выяснится, что она найдет сегодня дома, в светелке, темной от розмаринов, на столе, источенном червями, условную открытку от Станислава: «Зуб не болит, я здоров». Это значит: Елена вернулась, приезжай с Митей. А может быть, даже телеграмму? Ведь хозяин, Барборкин зять, едва заметив Неллу, издали закивал ей из сада.
— Вы уже знаете? Его подстрелили, — закричал он через забор, точно в лесу. — Сейчас эту новость привезли железнодорожники из Праги.
