— Нет.

— Поляк?

— Нет.

— Цыган?

— Нет. Чех.

— Тоже глупо. Надеюсь, не коммунист?

— Коммунистов ведь у нас теперь не существует.

Курт рассмеялся.

— Du bist suss![30]

В постели они забыли об этом разговоре.

Нелла уже очень давно не получала вестей от Гамзы. Раньше открытки приходили каждые две недели. Клацел тоже не давал знать о себе. Она побежала в гестапо к комиссару, который вел дело Гамзы. Может быть, из Ораниенбурга запрещено писать? (Да разве ей скажут, даже если это и так? В этих делах пани Гамзова была неисправимо наивна.) Гразл потянулся за своим письменным столом и скорчил серьезную мину человека с характером.

— Напротив, мы сами следим, чтобы заключенные регулярно писали. Зачем понапрасну беспокоить родственников?

Когда Гамзу арестовали и к Нелле в дом пришли с обыском, у нее строго спросили, где ее муж. И тут же у гестаповцев оказались ключи от письменного стола Гамзы, взятые из его кармана. И тогда и сейчас было одно и то же чудовищное лицемерие. Но для кого разыгрывалась эта вероломная комедия?

А затем, словно на смех, пришла открытка, так перепугавшая Неллу. Разве это почерк Гамзы, боже мой! Разве это его четкий, экономный, энергичный почерк! Он писал, как первоклассник, огромными раскоряками, они расползались во все стороны, словно ноги на льду. Он писал левой рукой, промелькнула догадка у Неллы. А что с правой? Он, конечно, ни словом не упомянул об этом. Значит, это сделали они.

«Моя дорогая, — писал он, — благодарю тебя за все. Я здоров. Надеюсь на детей и на брата Иосифа. Гамза».

Брат Иосиф — это Сталин. Гамза надеется на Советский Союз. Нелла это поняла. Но «благодарю тебя за все» звучит как прощание, вдруг с ужасом подумала она. И Нелла тут же стала уговаривать себя. Он не благодарит, как раньше, за посылку и письма, потому что для него было бы трудно и слишком долго все это писать. Но что же у него с рукой?

Она положила роковую открытку в сумочку и поехала к Анне Клацеловой.

До войны Нелла знала эту молодую женщину только по фотографии на письменном столе Клацела. Но с той поры, как гестапо арестовало Гамзу, забрало его помощника и опечатало жижковскую контору, Анна Клацелова стала для Неллы одним из самых близких людей на свете. Одинаковая судьба постигла обеих женщин, одна и та же боязнь соединила их, стремление действовать поддерживало обеих — все это очень сближает людей. Обе ломали голову, как спасти мужей, и тщетно.

Но тем, что они советовались, постоянно говорили о своих мужьях, ни на минуту не переставали думать о них, делали что могли, чтобы, по крайней мере, облегчить их участь, — именно всем этим они помогали себе и спасали друг друга от отчаяния бездеятельности. Посылки с продуктами, собранными с необыкновенной изобретательностью, поддерживали узников точно так же, как и женщин, готовых пожертвовать ради мужа последним куском. Ах, почта, почта! Источник радости! Когда-то в юности мы получали любовные записочки. Но разве можно сравнивать их с открытками из концлагеря! Когда бы ни получила открытку одна из приятельниц, она несла ее к своей подруге по несчастью, и они вместе обстоятельно изучали письмо, вкладывая в каждое слово тайный смысл. Открытки были написаны условным языком по-немецки, с ограниченным количеством слов, с оглядкой на цензуру. Однако, когда письмо оказывалось в руках, женщины воскресали, как будто они издалека обменивались рукопожатием со своими мужьями.

Но сегодняшняя открытка, с трудом исписанная детскими каракулями, эта страшная открытка…

Нелла позвонила в квартиру Клацелов на Жижкове. Топоча ножонками, к двери подбежал маленький сынишка Клацела. Он еле-еле доставал до ручки.

— Где мама?

— Мама плачет, — серьезно ответил мальчик. — Потому что у папы разбили очки. Но я починю их! — добавил он сам себе в утешенье.

В передней пахло отвратительным, проникающим во все закоулки запахом дезинфекции, чем-то необычным и враждебным. Нелла пошла за ребенком в комнату. Ужасная вонь усилилась, она исходила от бумаг и вещей, разбросанных по столу: маленькая комнатка потемнела от них, как в пасмурный день. Нелла была настолько взволнована, что даже не заметила убитую горем Анну, сидящую неподвижно у стола с каким-то пальто на коленях. Анна встала, пальто свалилось на пол. Если бы это не было в квартире Клацела, Нелла не сразу бы узнала свою приятельницу.

— Смотри, что мне прислали, — сказала Анна, поднимая пальто и показывая на стол. — О, они аккуратные люди! — всхлипнула она и бросилась Нелле на шею.

Нелла увидела разбитые очки, носовой платок в ржавых пятнах, туго свернутый в засохший и отвердевший, как жесть, комочек; мужской костюм, тот самый серый костюм, который она видела на Клацеле в день ареста Гамзы…

— Но это еще не значит…

Анна Клацелова протянула руку и молча подала бумажку.

«Ehemann am Herzschlag gestorben»[31], — было написано там.

— Ему было тридцать пять лет, — всхлипывала Анна. — У него никогда ничего не было с сердцем.

После этого она спросила о Гамзе.

У Неллы не хватило духу показать вдове открытку от Гамзы, эту жалкую, с трудом написанную открытку. Как бы там ни было, Клацел погиб, а Гамза пока жив. Нелле стало как-то стыдно перед вдовой за свое счастье.

Ах, счастье! С этого времени у нее не было ни минуты покоя. Она слышала от студентов, которые постепенно возвращались, что Гамза и Клацел всегда ходили вместе, что оба они раздавали почту; что же, такая служба не очень обременительна, но она ведет за собой тайную слежку и рождает зависть. Нелла знала, что судьбы обоих мужчин с самого начала тесно переплелись. О, боже, она знала, что час пробьет. Ждать пришлось недолго — Нелла тоже получила извещение:

«Ehemann durch Selbstmord geendet»[32].

— Это неправда! — воскликнула Нелла. — Это ложь! Он не наложил бы на себя руки. Нет, Гамза этого не сделал бы…

Станислав, болезненно напуганный всем происходящим, багрово покраснел от стыда. В юности, когда на земле еще царил мир, он покушался на самоубийство…

— Наглая ложь. Папа этого ни за что бы не сделал, — сказала Еленка. — Звери. Но не вечно они будут править.

— От этого ему уже не станет легче, — с непереносимой скорбью произнесла Нелла.

Она впала в апатию. Она не хотела ничего ни видеть, ни слышать, ни знать. Всякое проявление жизни ее оскорбляло. Елена поневоле ходила в амбулаторию при страховой кассе и с визитами по больным, а Станислав — в Клементинум, иначе семье не на что было бы жить. Они продолжали слушать Москву и Лондон и иногда страстно спорили. Нелле казалось, что дети недостаточно горюют о Гамзе. А Митя был так шумлив. Нелла Гамзова, Митина заступница перед строгой матерью, его адвокат в делах, заслуживающих наказания, как подтрунивал над ней Гамза, — возможно, что он когда-то действительно жил здесь и смеялся, — сейчас, после смерти мужа — не выносила внука. Она пряла и пряла черную нить своих дум, и ее раздражали маленькие лапки, которые порой забирались в траурную пряжу. Молодой футболист топал в коридоре, она всюду натыкалась на него в обители скорби. Неизменно звонкий голос мальчика казался ей бесчувственным. Нелла переносила только присутствие Анны Клацеловой, своей сестры по несчастью. Она отгораживалась от семьи стеной враждебного молчания. Никто так не горевал о Гамзе, как она. Она ревниво оберегала свое первенство в праве на горе. Дети не умеют даже представить себе ее скорбь. У них другие интересы. Семья стала меньше на два человека — не было Тоника и Гамзы, и оставшиеся поселились в одной квартире, приемная Елены с отдельным входом находилась теперь по соседству с жилой комнатой и отделялась от нее только двойной дверью. Нелла терпеливо ожидала, когда все уйдут из дому после обеда — Елена к больным (или на свидание), Митя к товарищам, а Станя либо в кафе, либо еще куда-нибудь, — и ей никто не станет мешать. Она хотела быть одна с Гамзой.