С другой стороны, до какой степени нас может интересовать свобода отдельного человека, не свобода всех, а свобода одного против всех? Боюсь, что Доминико, спасаясь в одиночку, погибает в одиночку: тот, от кого ускользает религиозный смысл общественной жизни, лишает себя и преимуществ жизни индивидуальной, жизни человека, которого нельзя считать личностью, если он не соотносит себя с другими личностями, нельзя назвать стопроцентным человеком, если он не принимает других людей. Но мне мучительно трудно объяснить это Доминико на языке, каковой я вынужден буду сфабриковать специально для него, да еще в то время, когда эгоизм, откровенная анархия выглядят привлекательнее, нежели красивые социальные выдумки «сильных мира», издалека пекущихся о нас, увы, и о нашем несчастном полуострове…

На пустынной, холодной улице пригорода «линкольн» Патрика О’К. привлекал внимание. Человек, который вышел из машины, — высокого роста грузный мужчина, немолодой, но еще крепкий, волосы редкие, рыжевато-седые, — заглянув в книжечку с адресами, обратился к бакалейщику, и тот указал ему нужный дом: виа Стринге, 117-бис, правая лестница. Дом был убогий, со двора доносились крики детворы и голодный собачий вой. Неужели здесь живет Понцио Макки, самый неутомимый и, быть может, самый тонкий из его иностранных пропагандистов? Никаких сомнений, все сходилось — и улица, и номер дома, — и Патрик О’К. смущенно подумал, что не имел права удивляться. В расселении возвышенных душ есть свои тайны, и порой трудно в жизни тем, кому не по пути с огромными стадами двуногих. Опрокидывая рюмочку граппы, Патрик О’К., известный во всем мире под псевдонимом Аластор, убедил себя, что надо бы исходить из этой истины. Щедро вознаградив бакалейщика и скорее знаками, чем словами, поручив тому присмотреть за машиной, он направился к лестнице, на вершине которой его ждала медная дощечка с именем господина Понцио Макки.

Он долго стучал (звонок не работал), ему открыла угрюмого вида женщина с сопливым ребенком на руках — вероятно, жена переводчика, бесцветное, неряшливо одетое существо неопределенного возраста. Это квартира господина, то есть профессора Макки? Да, нет, да — трудно сказать, ибо Патрик не говорил ни слова по-итальянски, а предполагаемую миссис Макки не устраивал ни один из известных ему языков. Но вот, наконец, американский ирландец исхитрился вручить ей визитную карточку, на которой значилось его имя, за коим следовал длинный ряд заглавных букв (М. А., Ph. D.[83] и еще других) — свидетельство изрядного культурного багажа и положения в обществе, а также приписка в скобках карандашом: Аластор.

Аластора провели в тесную нетопленую гостиную, где в книжном шкафу на видном месте красовались по меньшей мере четыре его книги, и оставили на какое-то время одного. Когда он входил, в соседней комнате смолк стук пишущей машинки. Может, «профессор» работал? Аластор передернул плечами — замерз ждать.

Прошло несколько минут, из комнаты рядом доносились голоса — казалось, там оживленно беседуют. Потом хлопнуло закрываемое окно, и опять стало тихо. Чуть погодя вернулась предполагаемая синьора Макки, и Аластор был допущен без новых проволочек в кабинет своего достохвального переводчика. В комнате было темно, ставни плотно закрыты, и когда зажгли электрический свет, Аластор увидел мужчину в постели. Голова была обмотана ветхим шерстяным шарфом, из-под грубых драных одеял высовывалось бесцветное лицо. На мраморном столике бросалась в глаза сложенная кипой рукопись — возможно, перевод очередной аласторовской вещи, над которым шла работа.

Жена больного осталась, чтобы присутствовать при разговоре, и Аластор, поклонившись, взял инициативу на себя. Спросив, профессор ли Макки перед ним (yes — было ответом) и уж не застал ли он его, увы, хворающим (yes), Аластор выразил сожаление по поводу своего несвоевременного визита (yes) и признательность за переводы, коим Понцио Макки (yes, yes), пропагандируя его творчество, посвятил драгоценное время, которое мог употребить лучшим образом (yes, oh yes). Монолог длился минуты две, больной, должно быть, очень страдал. Посидеть с ним, ему будет приятно? Или профессор Макки предпочитает, чтобы его оставили в покое? Ему нужны лекарства, помощь, совет? У него хороший врач? Может, имеет смысл еще раз показаться доктору? Или лучше вообще не слушать эскулапов? Ответы на все вопросы сводились к соответствующим yes, и после очередного из них Аластор объявил, что не станет больше утомлять больного, и, поклонившись, покинул комнату своего переводчика.

С женщиной, которая не выглядела польщенной, когда ее называли миссис Макки, американец распрощался на верхней площадке лестницы и вскоре, выпив в бакалейной лавочке вторую рюмку граппы, уже заводил бесшумный двигатель своего огромного «линкольна».

Из дома 117-бис по улице Стринге, правая лестница, его отъезд наблюдали в щелочку по-прежнему прикрытых ставней Понцио Макки, одетый, обутый и уже на ногах, жена и троица возбужденных детей.

— Свалился, как снег на голову, — приговаривал Понцио, потирая лоб. — Этот сиволапый ни бум-бум по-итальянски не знает. Чего ему там еще взбредет? Он говорил, что вернется?

— Ну так опять заболеешь, — язвительно хихикнула жена.

— Лучше скажи ему, что меня нет: уехал, мол, и будет месяца через два. Это проще простого — пяток слов надо запомнить, я тебя научу.

— Научишь? Да если б ты пяток слов мог наскрести, зачем бы тебе, остолопу, комедию ломать?

— Дубина, а то я не разговаривал все время! Справился на отлично с плюсом.

— Садился бы ты лучше работать, осел! Коли он вернется, я с ним без тебя разберусь. Наверно, спокойнее было глухонемым прикинуться…

Тем временем «линкольн» Патрика О’К. приближался к гостинице. Назавтра предстоял отъезд, и американец больше не думал о своем переводчике. Если бы он угадал невероятную правду, если бы почувствовал, что в этом человеке скрывается персонаж, достойный его пера, он, падкий на такую добычу, возможно, повернул бы назад, чтобы ринуться в наступление — любой ценой.

Сэр Дональд Л. некогда любил путешествия — особенно, путешествия в Италию. Его теперь уже долгая жизнь всегда была комфортной и, по крайней мере, в первой половине, во всех смыслах «эдуардовской»[84]: жизнь человека успешного в успешной стране, жизнь in progress, то есть в постоянном развитии, без тени трагических сомнений на собственный счет и на счет социальной касты, которая недавно приняла его в свое лоно. Сын ньюкастлского пивовара, возможно, еврей, но не настолько чистокровный и не настолько богатый, чтобы рано воспользоваться преимуществами своего происхождения, болезненный в детстве и до поры не отличавшийся подвижностью ума, принятый со скрипом в Итон и там нещадно поротый seniors[85], с честью выдержавший четырехлетнюю борьбу в Оксфорде с наставниками и их любимчиками, не признававшими его, он поступил на гражданскую службу, выйдя после первой мировой войны на пенсию в почетном звании и горя желанием жить среди себе подобных, среди господ. Тогда он и положил начало долгим путешествиям в свои Эльдорадо, путешествиям северянина, как он себя называл, послушного зову Юга: Греции, Испании, Марокко, Балеарских и Азорских островов и особенно Италии, которую он изучил вдоль и поперек, — разумеется, южной Италии, где он написал свои книги (никто их не знает), где у него есть, лучше сказать, были, верные друзья. Иные времена… Но из-за ненавистных ему политических и социальных революций времена изменились, и безумие диктатора, поначалу такого тихого и charming[86] и под конец такого жестокого, бесконечная Вторая мировая война и приход к власти в Англии людей, не разрешающих выезд за границу с суммой больше тридцати пяти фунтов стерлингов, одним словом, все привело к тому, что сэр Дональд вынужден проводить годы (возможно, последние и самые драгоценные годы жизни!) в мрачной трехэтажной квартирке, богатой книгами и воспоминаниями, но бедной солнцем и человеческим теплом. В районе St. John’s Wood, где он обитает, много деревьев, у каждого хозяина дома и у каждого жильца есть крошечный, в несколько пядей садик за решетчатой оградой, на которой вывешены самые необычные бесплатные объявления о спросе и предложениях («Ноте wanted for lovely parrot»[87] — кто-то хочет избавиться от попугая); это недалеко от центра города, а сам город — центр мира и человеческого общежития, организованного лучше, чем где бы то ни было; и все-таки сэр Дональд чувствует себя пленником, ему нужен кто-нибудь, с кем расхваливать или поносить гигантский механизм, украшением которого он себя вообразил. С кем он может это делать? Разумеется, не с безусыми середнячками, навещающими его, — полухудожниками, полуписателями, полуприспешниками, готовыми давать ему советы, водить его «остин» (с нормированным бензином), поглощать его тосты, — готовых, короче говоря, извлекать пользу из меланхолии старого холостяка, который не переносит одиночества. Нет, подобные, пусть и полезные, паразиты не по нему. Приезжий итальянец, достаточно молодой, чтобы иметь возможность сказать ему: «Я, когда вы еще под стол пешком ходили …» и достаточно образованный, чтобы, не дрогнув, поддержать диалог в платоновском духе, — вот его идеал.