— «Del mondo i disinganni…» [61] — грянул Мансуето, согнувшись на вращающемся табурете и елозя руками по клавишам; его спутнику ничего не оставалось, как язвительно вторить ему, в надежде, что его пронзительный голос не заглушит эта буря.

Ураган разыгрался не на шутку. Вакханалия высоких и низких нот, звучание бездны, сдобренное легкими стежками свирели и язвительным смехом дюжего бесстыдника-монаха: урок смирения в лице падре Гвардиано и мрачные остроты подозрительного Фра Мелитоне[62]. Я хотел еще что-то сказать, но мне не хватило голоса. Буря продолжалась долго — до тех пор, пока не замерла на утробном, самом низком фа, которым Асторре тщетно попытался акцентировать — двумя октавами выше — свою ехидную фиоритуру.

Когда я отнял ладони от ушей, я услышал сильный стук в дверь квартиры. Весь дом бурлил. С улицы доносились громкие проклятия.

— Хватит, — сказал командор и захлопнул рояль.

— Хватит, — повторил Асторре, поднимая шляпу, которую он тоже бросил на пол.

— Servitor[63], — исторгли они вместе, цитируя Мефистофеля Гуно с понижением до фа-диеза, исходившего, казалось, прямо из преисподней, и скрылись за дверью, явно довольные ночным уроком.

Я не сразу пришел в себя. Протестующие голоса постепенно стихали. Сомневаюсь, что воин и его спутник улетели верхом на помеле, но, судя по тому, что никто не улюлюкал им вслед, их уход остался для моих соседей незамеченным. Спал я мало — все время повторял «Del mondo i disinganni…», стараясь понять тайный смысл ночного визита. Свидетелем чего я оказался: встречи покойного с живым или вечерних похождений двух покойников? И если оба ничего не знали обо мне, как им удалось меня найти? И, наконец, следовало ли считать их плодом бессознательного, галлюцинацией человека, чье воображение не породило до этого никого более значительного, чем они?

Обдумывая происшедшее, я пришел к выводу, что связь между двумя посетителями существовала в моем сознании: встреча с Марселем давала надежду прославиться не меньше, чем он, открывала дорогу на сцену; разделив тридцать лет спустя участь голодающего Асторре, я поблагодарил Всевышнего за то, что уберег меня от опасности, которой этот певец подвергал свою жизнь, хотя на мою долю пришлись куда более унизительные удары. Если представить жизненный путь как параболу, для меня эти два человека были двумя ее точками — начальной и конечной. А ведь для них по-прежнему не существовало того, для кого они-то как раз действительно существовали. Не всегда удается быть принятыми в расчет теми, от кого этого ждешь.

Наутро я первым делом позвонил соседу сверху, чтобы извиниться. Он буркнул в трубку, что не слышал ночью никакого шума. Позже женщина, которая ходит ко мне убирать, подтвердила в ответ на мои осторожные вопросы, что нашла перо на полу за роялем.

— Не то куриное, не то голубиное. Только не страусовое, — уточнила она. — Небось, ветром в окно занесло.

Долгое время меня очень занимали враги синьора Фукса. Я не знал этих людей, но он часто рассказывал мне о них: высокопоставленные, могущественные враги и враги безвестные, более чем скромного достатка и положения, как могли они, эти мужчины и женщины, ненавидеть его — живой пример респектабельности, титана эрудиции, олицетворение бескорыстного снобизма?

Высокий, худой, бедно одетый, с длинными желтыми усами над прожорливым ртом, синьор Фукс, человек неопределенного возраста и происхождения, владеющий многими языками, пользуется большой известностью в светских и интеллигентных кругах Италии, и не только Италии. В карманах у него пусто, как у всех истинных поэтов (а он, конечно, поэт, хотя не пишет стихов), и его основная профессия — Гость. Он ищет богатые и по возможности благородные семейства, способные предоставить в его распоряжение комнату и двухразовое питание в замке на Луаре, в башне где-нибудь в Вогезах, на вилле в Сан-Себастьяне или, на худой конец, во флорентийской, венецианской, миланской квартирке. Он ищет и находит, вернее сказать — находил, ибо после двух великих войн богатые уступили свои замки государству, и меценатство становится все большей редкостью. И вот получается, что Фукс, с его исключительно тонкой натурой, вынужден иногда жить в третьеразрядных гостиницах и сам готовить себе еду на спиртовке. Его трапеза всегда представляет собой quatuor — квартет (обычно Фукс изъясняется по-французски): например, отбивная котлета, две вареные свеклы, кусочек сыра и груша — еда, которая вам и мне показалась бы обыденной, для него — музыка, достойная Моцарта. Не проходит дня без того, чтобы он не открыл друзьям составные части очередного квартета. Ибо у Фукса, помимо врагов, есть также много друзей, кои, не имея возможности пригласить его на виллу, приглашают в город и угощают обедами, лучшими, чем его собственные, хотя и не отвечающими принципу четырех блюд. Он искусно умеет внушить людям, что пригласивший оказывает большую, великую честь себе самому. В эту ловушку попадаются все, попался в нее и я. Несколько месяцев я был другом Фукса и не раз приглашал его домой или в ресторан, прельщенный фуксовым остроумием и талантом собеседника. Но в один прекрасный день наша дружба кончилась почти трагическим образом, и я постиг тайну, что так занимала меня.

Это случилось во Флоренции холодной зимой, вскоре после освобождения. Невозможно было достать уголь, или же (точно не помню) мои хозяева не могли позволить себе такие расходы. Я обогревался с помощью электрического камина с четырьмя спиралями («элементами»), которые включались попарно.

Мы сидели с Фуксом за обедом, когда он недовольно заметил, что в комнате слишком жарко. Я встал и выключил пару элементов, казавшуюся ему излишней. Вскоре после этого Фукс отвел усы от жареного барашка (чудо черного рынка), в которого уже вонзил было зубы, и пожаловался, что замерзает. Я вскочил на ноги, рассыпаясь в извинениях, и прибавил к двум горевшим элементам остальные два. Не прошло минуты, как Фукс выразил мнение, что не два и не четыре, а именно три элемента могли бы создать наиболее благоприятный для беседы климат.

— К сожалению, — ответил я, — сие не в моих силах: камин работает только в двух режимах, а другого у меня нет.

Мы продолжали говорить, время от времени я поднимался, чтобы повернуть регулятор, однако было очевидно, что синьор Фукс сердится и не доверяет мне как кочегару. В конце концов, он сам встал, наклонился над камином, долго колдовал, вращал регулятор туда-сюда, пока, наконец, не раздался сильный треск, после чего камин погас совсем.

— Похоже, я сломал вам камин, — произнес он, поднимая усы над еще горячими спиралями.

— Будем надеяться, что нет, — ответил я, — но, так или иначе, это неважно. Мы закончим нашу беседу где-нибудь в теплом кафе.

Мне показалось, Фукс не на шутку разозлился.

— Одно из двух, — заявил он. — Или я сломал его, или он не сломан, и тогда вам следовало бы удостовериться в этом и включить его снова. Не получается? (Я попробовал раз-другой повернуть регулятор, но тщетно.) Вот видите: значит, камин испорчен, и сломал его я.

— Не расстраивайтесь, видно, перегорел предохранитель, — объяснил я. — У меня тоже такое бывало.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил синьор Фукс. — У вас тоже? Иными словами, вы утверждаете, что на этот раз камин сломал я.

— Я ничего не утверждаю, синьор Фукс, — возразил я. — Камин больше не работает, предположим, виноват в этом я, да так оно, в сущности, и есть, коль скоро я не обзавелся другим камином, более надежным. Дело поправимое, завтра же его починят.

— Вы усугубляете положение, беря вину на себя, но в действительности утверждая, что виноват я. Согласитесь, что слово «вина» тут неуместно.