Приход класса на педагогический совет так его поразил, что он даже покинул свое председательское место и подошел вплотную к нам.
— Они явились извиниться за Алешу, — раздался добрый, взволнованный голос. Над головами сидевших качнулась знакомая башня-прическа.
— Нет, Мария Павловна, мы пришли протестовать! — Из ребячьей цепочки выдвинулся Ваня Лазарев и смело посмотрел в глаза директору.
Ковборин изумленно втянул голову в плечи и снял пенсне.
— Это в-вы произнесли, молодой человек?
— Да, я.
— Невероятно!
— А что здесь невероятного? — спросил Максим Петрович.
Ковборин повернулся к учителю. Взгляд был тяжелый, ледяной.
— Такая эмоция с точки зрения педологии несвойственна Лазареву!
— Ах, вот оно что! — не выдержал Максим Петрович. — Почему?
— Незакономерно для его личности.
— Ясно!
— Что вам ясно, учитель Грачев? — Ковборин старался держаться спокойно, но в голосе его уже заклокотал гнев. — Меня удивляет воинственное настроение отдельных педагогов. Результат их постоянного заступничества за учащихся налицо. Мы не случайно проводим сегодня педагогический совет.
Взяв со стола пухлую папку, директор потряс ею в сторону Максима Петровича. «Дело», — прочел я на серой корочке, и под сердцем у меня кольнуло. Речь шла обо мне…
Перекладывая листок за листком, Ковборин не спеша стал читать.
— «Пятый класс. Ученик Рубцов выбил в школе стекло…»
Какое стекло? В раздевалке, что ли? Но ведь меня же тогда толкнули.
— «Шестой класс. Рубцов был освобожден от бригадиров за неуменье создать рабочую обстановку в учебной бригаде…»
Рабочая обстановка… Да кто серьезно занимался тогда при этом лабораторно-бригадном методе? Весь класс делился на группы, парты сдвигались, и вот, рассевшись кучками, мы самостоятельно изучали материал. Преподаватель с отсутствующим лицом прохаживался по классу. Бригадир читал вслух учебник, а остальные занимались кто чем мог. Игорь, бывало, всегда ковырял бритвочкой стол. Из-за него меня и сняли с бригадиров, да я и не жалел… Вскоре Центральный Комитет партии принял постановление по всем этим методам…
Задумавшись, я слушал, какие каверзы были совершены мною в седьмом и восьмом классах.
— «Девятый класс, — продолжал тягуче Ковборин. — Недозволенное состязание на лыжах… Проявленный эгоизм… Двухнедельный пропуск занятий…»
С безразличным видом смотрел я на страдальческое лицо дамы-ассистентки. От ее оранжевой кофты рябило в глазах. Было ясно, чем закончится педсовет.
— «И, как результат, это ужасное, дикое сочинение».
— Прочитайте! — раздался голос дамы-ассистентки.
— Да, прочитаю. Вот оно. — И Ковборин стал читать, голосом подчеркивая некоторые места: — «Было это в далекие времена, на заре туманной юности, когда Филя Романюк не открыл еще своей звезды, — начинает ученик Рубцов свое сочинение… — В одной деревне жили два брата-кузнеца. Одного звали Иваном, другого Болваном. Что ж делать, всякие бывают имена. Иван ходил в парикмахерскую аккуратно, а Болван не ходил. Он отрастил себе бороду — черную-пречерную, до самого живота. Вот один раз Иван говорит Болвану: „Ну, брат, сгорит когда-нибудь твоя борода“. А упрямый Болван отвечает: „Ништо-о!..“».
Я услышал приглушенный смех. Ковборин на минуту прекратил чтение.
— «Как-то ковали братья топор. Иван нагрел кусок железа и только приготовился ковать, глядь, — а Болвана нет. „Болван, а Болван, куда тебя черт сунул?“ Болван кричит с улицы: „Погоди немного, я до ветру вышел“. — „А чего так долго?“ — „Да на солнце пялюсь, не взорвалось ли? Может, уж светопреставленье пришло?“ Иван обозлился и давай Болвана по-всякому ругать: „Ах ты, болванище, ах ты, сатана распроклятая! Мало того, что железо стынет, так ты еще галиматью вздумал пороть!“ — „Какая ж это галиматья? — заартачился было Болван. — Об этом и иностранные звездочеты пишут“. Но возражать не стал, кинулся в кузницу. Кинулся, да не рассчитал, за порог запнулся и бородой прямо в горн угодил. Борода задымилась и вмиг запылала. Ладно, Иван из ведра водой плеснул, а то бы пожара не потушить! Поднялся Болван на ноги, хвать, а бороды нет. Как увидели мужики Болвана, так и ахнули: „А где твоя борода, Болван?“ А Иван отвечает за брата: „Не ходи не вовремя до ветру. Куй железо, пока горячо!“» Ну, и как все это назвать? — заключил чтение Ковборин. — При чем здесь солнце? И вообще… действительно, галиматья!
Очнувшись, я услышал иронический голос Максима Петровича:
— Чего же вы от него хотите, Владимир Александрович? Он дефективный. Рубцов не мог иного написать!
— Позвольте!
— Он же дефективный.
— Имперфект! — подхватил кто-то из ребят.
Ковборин стукнул по столу кулаком:
— Что это, бунт?
— А что это, когда все пятнадцать студентов, присланных для педологического обследования класса, сами признаны дефективными, — привстал Максим Петрович. — Да, да, я уже это уточнял в институте!
В учительской поднялся невообразимый шум. Продолжая стучать кулаком, Ковборин выкрикивал:
— Это беспрецедентный случай! В школе заговор между учениками и группой педагогов! Я снимаю с себя обязанности директора!
— Пошли, — кивнул Филя, направляясь к дверям. — Пусть разберутся без нас.
Мы потянулись за ним.
В коридоре я столкнулся с братом.
— Ты чего же, Алексей! Степан Иванович заждался тебя в литейном.
— Меня? Ах да, ведь я обещал.
И хотя я был весь охвачен тревогой, где-то рядом с ней вдруг заиграла радость: на завод, на завод, конечно!
— Паша, — попросил я брата, — а можно идти со мной всему нашему классу? Попроси Чернышева.
В литейном цехе в разных направлениях сновали люди. Мелькали лопаты, с них летела земля. Из сушильной печи вынимались готовые формы. Всюду сияли электрические лампы. Высоко под потолком с грохотом проносился подъемный кран. Как здесь было хорошо, просторно после душной атмосферы педагогического совета! Наверно, не мне одному, а всем ребятам не хотелось вспоминать о том, что было час назад.
У вагранки, подобно часовому, прохаживался человек в брезентовом комбинезоне. Время от времени он с озабоченным видом прислонялся к печи. Тогда красным фонариком вспыхивало смотровое окошечко.
— Готовятся к разливу чугуна, — пояснил главный конструктор завода Чернышев.
— А скоро? — встрепенулась Милочка.
— Да вот-вот… Но нам надо успеть побывать в старой литейке.
Гурьбой, не отставая от сопровождающего нас главного конструктора, мы пошли между опок и вскоре очутились в пустынном помещении с низким сводчатым потолком. Стены старой литейки были покрыты толстым слоем пыли, потолок закопчен. Всюду валялись обломки железа, кирпича.
— Как здесь неуютно! — поморщилась Милочка.
— Не нравится? — засмеялся Чернышев. — С новым цехом не сравнить! Но здесь-то как раз, друзья, и была отлита ваша знаменитая пушка.
— А где же вагранка? — удивилась Тоня.
— Вагранки той вы не увидите, ее убрали. А на месте, где она стояла, монтируется электросталеплавильная печь.
Инженер показал рукой в дальний угол на стальной цилиндр, окутанный густой сетью трубок. Возле него я увидел Зотова. Партизан, обнажив голову, задумчиво смотрел перед собой. Мы подбежали к нему.
— Вот тут ее, голубу, и отливали, — волнуясь, произнес Зотов. — А теперь, гляди, какой цех отгрохали! Сталь будут варить!
— Значит, не жалеете, что убрали вагранку? — улыбнулся Чернышев.
— Что ж… она свое дело сделала.
Зотов спросил, скоро ли пустят электропечь, и увидел на стене плакат.
— «Социалистический договор, — прочитала вслух Тоня. — Мы, рабочие монтажной бригады, обязуемся сдать сталеплавильную печь в эксплуатацию ко дню Красной Армии. Предлагаем администрации цеха обеспечить нас всем необходимым для работы».
