— Да.

— Странно!

— А что тут странного? — не вытерпел я.

Вместо ответа Игорь снял рукавицу и пальцем начертил на снегу, под фонарем, где мы стояли, два кружочка: один маленький, правильной формы, а другой значительно больший, но с заметной впадиной. Над первым кружком он написал «Мозг Игоря», над вторым — «Мозг Алексея». Проделав все это с таинственным видом, Игорь начал читать мне лекцию о том, что голова у него хотя и поменьше моей, но устроена правильно, а моя голова выделяется объемом, но имеет дефект и потому для инженерной работы не годится. Дефект состоит в том, что я пишу стихи.

— Только ты, пожалуйста, не волнуйся, — успокоил меня друг. — Тут ничего не сделаешь. Мой долг высказать тебе напрямик все свои сомнения.

— Уж не педолог ли ты? — обозлился я, вспомнив разговор с Ольгой.

— Что ты! Я ни о каких педологах, кроме Ковборина, слыхом не слыхивал!

Выбежала из калитки Тоня и перебила наш разговор.

— Вы чего как петухи? — рассмеялась она и вдруг умолкла. Навстречу нам неторопливо шагал Ваня Лазарев.

— Здравствуй! Ты откуда? — спросила его Тоня.

Ваня кивнул головой и ускорил шаг, стремясь пройти мимо.

— Почему в школу не ходишь? — Тоня ухватилась за шахматную доску, торчавшую у Лазарева под мышкой. — В шахматисты-профессионалы записался?

— А вам-то что? — Ваня остановился и исподлобья посмотрел на нас.

— Пожалуйста, не гляди тигром! Ты пропускаешь уроки.

— Поздно учить взялась.

Запахнув свою рваную шубейку, Ваня почти побежал от нас.

— А ну-ка, догоним его!

Ваня отмалчивался, когда, окружив его, мы шли по улице. Не сговариваясь, все ввалились с ним в барак, где жили Лазаревы. Потоптавшись у дверей, Ваня пропустил нас в комнату.

Здесь было грязно и неуютно. Посредине комнаты — стол с немытой посудой. На свободном конце стола лежали открытая тетрадь и учебник по шахматам. Вдоль стен стояли неприбранные кровати. Топилась плита, заставленная котелками и ведрами, из поддувала ее вылетал удушливый дымок. На табурете у плиты сидела русоголовая девочка лет шести.

— Мать дома? — спросил я.

— В больнице, — тоненьким голоском ответила девочка.

— А Василий?

— В ночной, на работе, — буркнул Ваня.

— Ну вот, а ты молчал! — укоризненно покачала головой Тоня. Осмотревшись, она спросила: — Где у вас вода и ведра?

— Зачем тебе?

— Разве в такой грязи можно жить!

— Э, нет! — замахал руками хозяин квартиры. — Я сам могу!

— А без тебя мы не обойдемся. Принеси-ка с Игорем воды, — распорядилась Тоня. — А ты, Леша, займись плитой.

Найдя ведра, Игорь выбежал в коридор. За ним вышел растерянный Ваня. Тоня тем временем подхватила на руки его сестренку и заходила по комнате.

— Знаешь, что мы с тобой сделаем, пока не поправится мама? — говорила она девочке. — Переселимся к нам в дом! Вот как приберемся, так я тебя с собой и унесу!

Часа через полтора в квартире Лазаревых стало чисто, уютно, тепло. Мы уселись возле плиты, где весело потрескивали дрова.

О том, почему Ване приходилось вечерами преподавать в шахматном кружке Дома культуры, мы знали. На скудный заработок матери-уборщицы и Василия, молодого еще токаря, трудно было прожить. Но все же школу он мог посещать.

— Выздоровеет мать, поедем обратно в деревню, — объявил Ваня твердо, как о давно решенном вопросе.

— И ты не закончишь десятого класса?

— А чего? Стану учителем в сельской школе. — Он пригладил вихорок на голове.

Трудно было поверить, что эти слова взрослого человека произносит щупленький паренек, почти еще мальчик.

— Да мы же тебя никуда не отпустим! — заволновалась Тоня.

— Нет! — Ваня сжал кулаки. — Пусть учатся те, у кого суконные брюки.

Мы переглянулись.

— Ты насчет Маклакова, что ли? — спросил я. — Так над ним вся школа хохочет.

— Хохочет? Мало этого! Он не человек, а подонок какой-то! — Ваня приподнял губу, показав два сломанных зуба. Глаза его гневно сверкали.

Не дожидаясь от нас вопросов, он стал рассказывать о том, как на днях в буфете Дома культуры Маклаков давал деньги двум парням.

— Они и тебя били? — быстро спросила Тоня. — Один длинный такой, а другой низенький, вертлявый?

— Вот вертлявый и привязался. Семка!.. А вы откуда их знаете?

На перемене Филя вызвал Маклакова в комитет комсомола.

— Чего вы меня? Имею я право отдохнуть? — развязно сказал Маклаков. — И вообще… я несоюзная молодежь… Ясно? Не имеете никакого права!

— Право! Ты еще говоришь о праве! — Филя вертел в руках свои очки. — За денежки нанимаешь чужие кулаки!

— Вы чего! Спятили? Какие кулаки? Да я вас привлеку!

— А не тебя ли? — ответил Филя. — Семку и Антона мы уже накрыли. Факт! Чего заморгал? Ты же их подкупил. У самого-то храбрости ни на грош!

— Это провокация! — завопил Маклаков. — Я пойду к Ковборину!

— Эх, ты! — гневно сказала Тоня. — Бессовестный! Ты что Милке Чаркиной предлагал?

— Я? Да что ты городишь?

— Будто не знаешь, почему она на собрании против тебя… Ты думал, за отцовские деньги браслеты подарил, так уж купил девушку? Вот твоя записка! Вот! — Тоня провела запиской перед носом у Маклакова. — Не твой почерк? Не твой?

Маклаков вырвал у нее записку и бросился к двери.

— Ну что, доказали? — злорадно засмеялся он, открывая дверь. — Документика-то нет! А вот твои записочки, Рубцов, я приберег! — И он скрылся за дверью.

Судить Маклакова общественным судом решено было сразу после занятий. Пригласили Максима Петровича и открыли собрание. Выступая первым, Филя напомнил ребятам о поведении Маклакова за последние годы. Обеспеченные родители. Единственный сын. Никаких забот — что хочет, то и делает. Отец с матерью избаловали, заступаются за него, что бы он ни сделал, дают волю во всем.

— Помните, — говорил Филя, — еще в восьмом классе мы писали коллективное письмо его отцу, главному бухгалтеру завода. И что же? Хоть бы зашел! Но и мы, откровенно говоря, махнули на него рукой.

— И правильно! — крикнул Вовка. — Противно же на него глядеть, не только разговаривать!

— Хватит, знаем! — закричали ребята.

— Мелкая душонка!

— Кто желает высказаться? — поднялась Тоня.

Она председательствовала на собрании.

— А зачем долго говорить? Стенгазета не помогла. Пусть объясняется! — раздались голоса.

Маклаков, засунув руки в карманы, сидел и молчал.

— Что он как воды в рот набрал? Пусть отвечает, — шумели ребята.

— Исключить его! — не выдержал я.

— Правильно! Я предлагаю просить педсовет исключить его из школы! — решительно сказала Тоня.

Наступила тишина. Маклаков пошевелился, но продолжал настороженно молчать.

— Есть другие мнения? — спросила Тоня. — Может, Маклаков, все-таки что-нибудь скажешь?

Но в этот миг открылась дверь, и в класс вошла полная, цветущая женщина в сопровождении Ковборина. За ними следом стали входить незнакомые нам юноши и девушки с портфелями и папками в руках.

— Педологи нагрянули! — ахнул Игорь.

Ребята потеснились, предоставив за партами место студентам-практикантам.

Ковборин, подозрительным взглядом окинув класс, спросил Грачева, что происходит. Максим Петрович объяснил ему.

— Ну, вот и замечательно! — подхватила цветущая женщина, усаживаясь за учительским столиком, рядом с Тоней. — Послушаем, как изъясняются между собой дети. Я ассистент кафедры педологии, будем знакомы!

— Имперфектус! — донеслось с задних парт.

— Что? — насторожился Ковборин.

И тут слова попросил Андрей Маклаков.

— Рубцов предложил исключить меня из школы, — привстал он за партой. — Но кто такой этот самый Рубцов? — Маклаков искоса взглянул на Ковборина и продолжал: — Рубцов был организатором лыжной «дуэли», позорно бежал с нее, чуть не погубив товарищей. Я видел все это своими глазами. Он получает «неуды». Он сочиняет глупейшие стишки про любовь.

Я вскочил с места и сжал кулаки.