— Полежаев, выходи!
Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вызвать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крючки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестяной чайник так в углу и остались.
— Неужто повесят? — спросил Аким Власов.
— Ясное дело, повесят, — сказал Климов.
— Да ведь ему до своей смерти всего три дня осталось.
— Хоть бы день остался, а если надумали, значит, повесят.
До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое казачат. Они донесли старика до его угла и бросили как чурбак, на солому. Старик сопел и мотал головой.
— Крепкий у вас дедушка. — сказал караульный. — Тридцать плетей принял, а еще дышит!
И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.
В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.
Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже перестали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было видно, как по углам позеленел двор.
— Кастинов! Выходи! — крикнул однажды дежурный.
Никто не отозвался.
— Кастинов, выходи, чего мнешься? — крикнул еще раз дежурный.
«Кто же тут Кастинов?» — подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он — Кастинов.
Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Васька вскочил, огляделся вокруг — будто ища помощи — и пошел, переступая через лежащих людей, к двери.
— Не трусь, Вася, авось обойдется! — шепнул я ему вслед.
Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.
— Храбрецы кубанские, — хрипел Полежай. — С детьми им только и воевать…
Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как маленького.
— Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос позвали. Покричат и отпустят. Что с него взять?
В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:
— Ми-рош-ко! Выходи!
Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину порога. Ну и легкий же воздух! Дохнешь — и сразу тебя в сон бросает. Небо чистое. По зеленой церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пятнадцать одним махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, — даром, что вода еще холодная, — проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост железнодорожный, на другой берег, где густые кустарники, на станицу!
А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!
Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.
Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от воздуха закружилась голова.
— Чего чепляешься? — заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. — Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.
Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.
Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку — Илья Федорович.
У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.
Атаман медленно читал бумажку:
— Мы, станичники, сего марта тринадцатого дня во время дождя… около станции… железной дороги обнаружили шпиёна, у которого обнаружен в правом кармане штанов револьвер, коего система неизвестна, а на вид белый, одноствольный, пятизарядный, заряжается при посредстве разлома рукой. Что подписью руки заверяем. Станичники Петрусенько, Юдин, Дериземля, Новохатский, Бородюк.
— Что скажешь! — спросил атаман у Ильи Федоровича. — Вот тебе документ, а вот и само вещественное доказательство. — Атаман выдвинул ящик стола и достал оттуда Васькин смит-и-вессон. — Теперь вопрос: откуда у несовершеннолетнего огнестрельное оружие? Проще сказать, откуда он его достал?
Илья Федорович пожал плечами:
— Да почему я знаю, откуда он достал? Может, ребята ему дали, а может, он в поле нашел. Мало ли их там валялось! Делать ребятам нечего, вот они и рыщут, хоть к черту в трубу залезут.
Атаман сидел, откинувшись назад, и тер желтыми от табака пальцами впалые рябые щеки, крючковатый нос, острый, гладко выбритый подбородок.
Время от времени он поглядывал на меня воспаленными глазами, будто что-то вспоминал.
Вдруг он стукнул кулаком по столу. Пузырек с чернилами так и подпрыгнул.
— Так вот оно как? Револьверы в поле находите? Чтой-то мне не случалось находить. Верно, мне счастье в руку не идет. А тебе, Поликарп Семенович, попадался где-нибудь на лужку стейер какой-нибудь или там маузеришко какой?
— Никак нет, — ответил бородатый казак басом.
Другие казаки загоготали.
— То-то что нет. Кабы оно валялось на дороге, так и оружейных заводов не нужно бы. Посылали бы баб, вроде как по ягоду-живику. Собирай, мол, в торбу. Тут же на кусточке и патрончики растут, а глядишь — и пулеметик, что грибочек, из-под земли вылез. Так ведь? Ну, чего молчишь, говори, много ли ваши дедовские пулеметов да винтовок после дождя насбирали?
Илья Федорович нахмурился и махнул рукой.
— Чего зря время терять! — тихо сказал он, не глядя на атамана. — Позвали как по делу, а сами сказочки рассказываете. Либо отпустите, либо допрашивайте.
— Отпустить? — спросил атаман, хитро улыбаясь. — Я бы тебя отпустил, на что ты мне сдался? Да как бы они тебя у двери не задержали!
Атаман кивнул головой на казаков.
Казаки, как по команде, грохнули об пол прикладами.
— Не пустят, говорят, — сказал атаман.
У Ильи Федоровича так и заходили скулы. Но он ничего не ответил. Да и что было отвечать!
На этот раз продержали нас у атамана долго. Меня и Ваську почти совсем не допрашивали. Одного Илью Федоровича мучили. Он даже вспотел весь, но держал язык за зубами, не горячился. С того места, где стоял он, хорошо было видно виселицу.
Вдруг атаман выпрямился во весь рост.
— Так ты ровно ничегошеньки не знаешь? А кто большевикам отступать помогал? А кто из комендантской винтовки потаскал, знаешь?
— Не знаю, — сказал Илья Федорович.
Атаман вышел из-за стола и подошел к Илье Федоровичу.
— А кто телеграфиста в мазуте утопил, тоже не знаешь?
— Не знаю.
— Так. А кто платформу на броневик спустил? Кто в мастерских народ баламутит, через фронт к большевикам рабочих переправляет? Это ты знаешь?
Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
— А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размахнувшись ударил Илью Федоровича по глазу.
Илья Федорович и Васька закричали разом.
Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.
— В конюшню их! — крикнул атаман. — К стенке!
У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
— Стреляйте троих сразу! — крикнул атаман вдогонку. — А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.
— Расставляй, — кричат, — ноги шире!
Я не успел расставить ноги — мне их раздвинули силой.
— Становись! — скомандовал бородатый.
Это не нам он скомандовал, а казакам.
— Заряжай!
Затворы щелкнули.
«Неужели уже расстреливают? А допрос?» — подумал я.
— Залп! Пли!
Грохнуло.
Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» — спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками живот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязывали. Дай-ка его ногой пощупаю.
