Как я глуп! Я все думал, что ты в Вологде, и теперь только прочитал: «Ярославль, 12 марта». Это меня порадовало…^[354]

Кажется, никогда они не были так близки, как той осенью-зимой. Но чем дальше отходили в историю переживания 1812 года, тем менее они понимали друг друга. Они оба изменились, но как бы в разные стороны. Вяземский при всем его уме еще только созревал. Он был слишком волнуем страстями, чтобы углубляться в духовный смысл событий. Жизнь виделась ему как большая азартная игра, и он пытался силой ума, возможностями логики исчислить и понять ее законы. О вере отцов Вяземский отзывался с пренебрежением и скепсисом.

Батюшков пытался ласковым вразумлением (как это делают старшие братья в больших семьях) умерить юношеское богоборчество Вяземского: «Ты бранишь Библию… и зачем? Неужели ты меня хочешь привести в свою веру…»^[355]

Петр Андреевич по молодости своей рассчитывал (и справедливо, как потом оказалось) на долгую жизнь и потому не опасался совершать ошибки. Батюшков предчувствовал, что у него такого времени нет, и он очень спешил во всех своих добрых устремлениях. Константин Николаевич уже не видел в призвании поэта ничего такого, что превозносило бы его над другими людьми. На игру со словом, на все арзамасские забавы он смотрел уже как на недостойное ребячество. Да, Батюшков отзывался на шутки друзей, пытался по-прежнему быть остроумным, но ничего смешного в жизни он давно уже не видел.

Литературная слава, которой он жаждал с детства, к которой так стремился, — она совершенно померкла для него. Литературная борьба, которой он так увлекался до войны, — она уже казалась ему недостойным соперничеством самолюбий.

Война будто выбила какие-то двери во внутреннем мире поэта. Из открывшегося пространства нахлынули вопросы громадной сложности. 27 августа 1814 года он писал Вяземскому: «Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя…»^[356]

Вот и друзья не узнали послевоенного Батюшкова, которого помнили шутником и эпикурейцем. Поначалу они приписывали его меланхолию одиночеству, советовали жениться, потом все стали списывать на болезнь, не понимая, отчего он так переменился.

До войны Батюшков подробно разбирал стихи Вяземского, указывал на неудачные строки, предлагал варианты совершенствования. Вяземский с благодарностью принимал эти тщательные разборы и не считал зазорным прислушаться к советам.

Но когда внешнее совершенство стиха потеряло для Батюшкова прежнюю ценность и он с отеческой заботой взялся за нравственное совершенствование друга, Петр Андреевич счел это посягательством на свою свободу. Он вообще не понимал, зачем художнику в чем-то ограничивать себя.

Каким был тогда Петр Андреевич в глазах тех, кого он умел очаровывать, можно представить по письмам 1814 года Марии Волковой Варваре Ланской.

«4 января. Вяземский не пропускает ни одного маскарада… Везде бывает, всех знает, почтителен к старушкам, любезен с молодыми, на все у него хватает времени…»^[358]

«9 февраля

Вообрази, что Вяземский стал поэтом в душе и пишет очень мило…»^[359]

«29 августа 1814 г.

Он очень честолюбивый молодой человек. Я тогда подумала, что ему хорошо было бы служить где-нибудь при посольстве за границей, он же охотник до путешествий… Как ни говори, а кн. Петру следует вступить на службу, ему 22 года, нельзя же ему всю жизнь сидеть без дела. На него будут смотреть как на недоросля»^[360].

«5 сентября 1814 г.

…Я пишу тебе так подробно о Вяземских потому, что знаю, что ты разделяешь мою слабость к кн. Петру. Он прекрасно одарен природой, и не будь он с детства окружен людьми довольно сомнительными, из него вышел бы отличный человек. О многом внушили ему ложные понятия; но его природные качества пересилили пагубное влияние. В обществе он очень мил и приятен…»^[361]

3 ноября 1814 года Батюшков с горьким недоумением пишет Жуковскому, что Вяземский прислал ему «кучу площадных шуток», причем в ответ на очень серьезное и сокровенное письмо. Среди площадных шуток были и насмешки над самыми близкими Батюшкову людьми — семьей Муравьевых.

Такая развязность для Батюшкова была тем более оскорбительна, что он был обязан своему молодому богатому другу: после возвращения Батюшкова с войны Вяземский вызвался оплатить некоторые его старые долги. Причем князь не впервые предлагал Константину Николаевичу свою помощь. Еще в Рождество 1810 года Батюшков писал Гнедичу, сетовавшему, очевидно, на очередную вызывающую остроту Петра Андреевича: «Напрасно сердишься на князя Вяземского, который меня истинно любит, а много ли таких людей! Кроме его ума (а он очень умен), он весьма добрый малый. Не знаю, как узнал, что я не еду, потому что ожидаю оброку с деревень, и что же? Предложил свой кошелек, но с таким добродушием, что письмо его меня тронуло. Деньги его мне не надобны: я отказал их, но я ему не менее за то обязан. Это не безделка, такой поступок! Согласись сам! Ибо ты довольно знаешь свет и жителей земноводного шара!..»^[362]

На этот раз он вынужден был принять помощь Вяземского. И тем горше было терпеть его молодеческие выпады. В конце января 1815 года, немного остыв от гнева и обиды, Константин Николаевич пишет Петру Андреевичу, печалясь о нем как о сыне: «Благодарю тебя за то, что ты платишь мои долги… Но праведное мое негодование на тебя ничто облегчить не может… Я сердит на тебя, за тебя. Со временем я тебе открою мою душу, и ты меня оправдаешь перед собой…»^[363]

Батюшков — Вяземскому, февраль 1815 года: «Дружба моя к тебе не утратилась и могла ли утратиться? Что есть у меня в мире дороже друзей! и таких Друзей, как ты и Жуковский. Вас желал бы видеть счастливыми: тебя благоразумнее, а Жуковского рассудительнее. Я горжусь вашими успехами, они мои; это моя собственность, я был бы счастлив вашим счастием…»^[364]

Соединяя в письмах Жуковского и Вяземского, обнимая их вместе своей мыслью и любовью, Батюшков пытается дать верное направление колючему дарованию Петра Андреевича. Он надеется, что пример Жуковского увлечет их юного друга от насмешничества и скептицизма.

«Один хороший стих Жуковского больше приносит пользы словесности, нежели все возможные сатиры»^[365], — пишет Батюшков Вяземскому в январе 1815 года. А вот из мартовского письма: «От Жуковского я получил письмо. Я называю его — угадай как? Рыцарем на поле нравственности и словесности…»^[366]

И чем больше Батюшков нахваливал Жуковского, тем раздраженнее становился самолюбивый Вяземский.

Не оставляя надежды направить дарование друга в благодатное русло, Батюшков предлагает Петру Андреевичу стать… сказочником. В письме от 25 марта 1815 года Константин Николаевич пишет: «Пришли мне все, что ты написал нового, дай Бог, чтобы это было важное. Зачем ты не испытаешь род сказки? Зачем Дмитриеву оставлять одному это поле, поле веселое и пространное, созданное, как нарочно, для твоего остроумия, ума и сердца. Дай Бог, чтобы мой опыт тебя воспалил. Принимайся! Я тебя благословляю, а себя и публику поздравляю с прекрасным и оригинальным произведением. Оригинальным, разумеется, ибо ты должен что-нибудь написать свое. Выдумай, изобрети и басню, и рассказ, и подробности. Ты можешь. Сперва обдумай все. Это тебя займет приятным образом, а там и за перо… Напиши не одну сказку, три, четыре, более, если можешь. Но не пиши мелочей: обдумай один род. У нас множество баснописцев. Пусть будут и сказочники. Этот род не низкий. Требует ума и большой разборчивости… Сделай одолжение: пиши в этом роде…»^[367]