Выпускник пансиона, поэт (и при этом чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе) Михаил Дмитриев, размышляя о принципах, на которых был построен пансион, писал в воспоминаниях: «Литературное образование, будучи общим, является на помощь и выручку одноглазой специальности! — оно образует не чиновника, а человека… приучивши обращаться в круге идей, обнимающих не какие-нибудь частные истины, а полноту души человеческой… Сколько мы ни знали… многих воспитанников университетского Благородного пансиона, выросших и вскормленных на литературе: ни одного не было ни взяточника, ни подлого льстеца, ни интригана! Напротив, при благородстве чувств они были и деловыми людьми: стало быть, литературное образование не мешает быть дельным, а напротив, расширяет деловые способности!»^[90]

В деловых способностях Жуковского в 1812 году еще можно было сомневаться (он и сам тогда не предполагал, какая планомерная педагогическая деятельность ожидает его впереди, да не где-нибудь, а при царской семье). А вот деловые способности Кайсарова были уже оценены самим Кутузовым.

На рассвете 2 сентября друзья вышли к Москве. Солнце горело на куполах так, что больно было смотреть. И больно было думать о будущем.

— Что за век нам достался… — вздохнул Жуковский.

— А ты помнишь, как мы его встречали? — спросил Андрей.

Они вспомнили, как на Рождество 1801 года они, семнадцатилетние мальчишки, скрылись от домашних, но не куда-нибудь, а в Троице-Сергиеву лавру! С восторгом слушали они там слово митрополита Платона, чьи проповеди восхищали юношей ясностью ума и красотой слога. Платон, говорили, «знал тайную силу голоса». На другой день Жуковский написал стихи «Платону неподражаемому…».

И где сейчас старец? Сказывают, что он, парализованный и живший на покое в Вифании, потребовал привезти себя в Москву и даже рвался в Бородино — благословлять войска^[92].

Многие тексты Андрея Кайсарова, написанные для походной типографии, покоились на этом обретенном в юности духовном основании — проповедях митрополита Платона с их искренностью, мудростью и добротой. За тридцать три года до Отечественной войны 1812 года митрополит Платон так обращался к русским воинам: «Должен я вам, о воины, напомнить, что мужество не должно быть без человеколюбия. И для того основанием храбрости своей полагайте законное правило, неустрашимость свою умеряйте благоразумием и страхом суда Божия…»^[93]

В те минуты, когда Жуковский вместе с братьями Андреем и Паисием Кайсаровыми вступили вместе с армейскими колоннами через Арбатские ворота в Москву, митрополит Платон со слезами покидал Чудов монастырь — его упросили вернуться в Вифанию.

Все оставшиеся в городе священники вышли из своих храмов и кропили проходящие войска святой водой и благословляли Святым Крестом. Еще 28 июля архиепископ Августин обратился ко всем пастырям: «К вам убо во-первых обращаюсь, иереи Бога Вышняго! предстоя престолу Его, ныне наипаче умножите молитвы свои; ныне изливайте всю душу свою пред Господом; в вечер и заутра, в полунощи и в полудни вопийте к Нему, да оставит нам беззакония наша и грехов наших не помянет к тому; да милостив будет нам…»^[94]

Обратился тогда преосвященный Августин и к пастве, и слова его, казалось, переливались сейчас в колокольный звон: «Что же будет с нами грешными, ежели вы, православный чада Церкви… не поддержите в молении рук наших собственным благочестием вашим и добродетелями? Дайте нам во укрепление камень вашей веры, воспламените моления наши огнем вашей к отечеству любви; излейте на жертвы наши елей человеколюбия и милосердия вашего к ближним; курение фимиамов наших растворите благоуханием собственной чистоты вашей и непорочности… Кадило наше будет мерзость пред Господом, ежели намерения и дела наши будут наполнены зловонием самолюбия, своекорыстия, тщеславия и гордости…»^[95]

Где-то среди проходящих полков ехал на своей лошади Арапке девятнадцатилетний гвардии поручик Александр Чичерин. Кажется, еще недавно он с робостью посылал Жуковскому свои стихи и рисунки… Ночью, пристроившись у костра на биваке, Александр занесет в дневник свежие впечатления: «Когда мы шли через город, казалось, что я попал в другой мир. Всё вокруг было призрачным. Мне хотелось верить, что всё, что я вижу, — уныние, боязнь, растерянность жителей — только снится мне, что меня окружают только видения…»^[96]

К солдатам и офицерам часто подбегали испуганные москвичи, чтобы узнать, куда движется вся эта военная армада. Отвечать на такие вопросы командование запретило, и ответом часто был тяжелый вздох ратника. Сергей Глинка свидетельствует: «Те, которые любопытствовали о переходе войска, получали в ответ: „Мы идем в обход“. Куда же? Этого никто бы не сказал и сказать бы не мог…»^[97]

Между колонн проходящих войск пытался вклиниться обоз какого-то вельможи. Тяжело нагруженные телеги сопровождали угрюмые мужики, некоторые угрожающе помахивали новенькими топорами. Так бесцеремонно расчищали дорогу «кортежу» князя Николая Борисовича Юсупова.

Незадолго до полудня братья Кайсаровы и Жуковский оказались у стен Кремля, на набережной, и, пока движение войск застопорилось у Каменного моста, они поспешили в Успенский собор. В Кремле повсюду были следы эвакуации: солома, порванные мешки из рогожи, обрывки тряпья и веревок. Оказалось, что церковные святыни начали вывозить только накануне, и далеко не всему, что требовало укрытия от врага, хватило места на подводах.

В Успенском соборе догорали свечи воскресной литургии, которую успел отслужить преосвященный Августин. Очевидцы рассказывали, как плакал архиепископ, складывая после службы антиминс и вопрошая сослуживших ему: «Скоро ли снова Господь удостоит нас служить в этом храме?»

Несколько человек тихо молились на коленях перед иконой Владимирской Божией Матери (ее вывезут только в ночь на понедельник). Друзья тоже преклонили колена и, не глядя друг на друга, простояли так некоторое время, отрешенно молясь каждый о своем.

Генерал А. П. Ермолов вспоминал про тот день в Москве: «В редкой из церквей не было молящихся жертв, остающихся на произвол врагов бесчеловечных»^[98].

Когда Жуковский очнулся от своих дум, то вдруг увидел, как от налетевшего, как вражья сила, сквозняка огни свечей на подсвечниках дружно затрепетали, пригнулись и — погасли! Но не успело сжаться сердце от этой картины, как обратный порыв ветра затеплил все свечи обратно. Жуковский тихо окликнул товарищей, показал им на свечи, но они пропустили мгновение явного знамения и только пожали плечами.