— Вот и дело, сынок. Слава тебе господи, все теперь есть. Как вспомню, как жили! Разве сравнишь?

— А есть недовольные…

— Это с жиру, сынок, если на жизнь жаловаться. Ну, погляди сам, разве сравнишь? — Ольга обернулась к двери в комнату, потом оглядела сплошь пластиковую кухню. — И Санька хорошо получает, и у Зинаиды жилье— любо-дорого, только живи… А есть как стали?

Минаков смотрел на мать и вкусно, серьезно и четко жевал. Она продолжала:

— Погляди, как теперь ходят в гости. Как принимают у себя в дому. Наделают салатов, голубцов, и колбаса обязательно, и рыбу нажарят. Цельные столы. Посмотришь — чего только нет! Я сама, как подходит праздник, так, кто из знакомых едет в Москву, обязательно заказываю чего-нибудь — колбасы получше, селедки.

— Жить, конечно, стали лучше, факт, чего тут говорить, — сказал Минаков. — Может, поэтому и безобразий сейчас так много.

— Каких безобразий?

— А всяких. Хулиганства, пьянства, распутства. Вон зятек твой от нищеты, что ли, куражится? Давить их надо, мам. Ну, не живьем, понятно, не совсем, а придавливать — ставить на место, чтоб чувствовали, хамы, ответственность перед окружающими. Я бы на месте милиции…

Ольга слушала сына и кивала головой. Но внутри ее что-то забеспокоилось, засопротивлялось его словам, что-то закопошилось, готовое опереться о твердое и встать, выпрямиться и защитить самое себя. От чего защитить? Кого?

Отвлекаясь от неспокойной речи сына, Ольга словно бы поиграла сама с собой в недоумение, пообманывала было чуточку себя, но тут же созналась в прегрешении: зятя защитить… Да, его. Это ведь о нем сейчас толкует сын, поминая милицию… О нем, да. По голосу слышно.

— Ну это правильно, сынок, — отозвалась она, стараясь не дать понять, что упустила главную нить его рассуждений. — У нас тоже случай на случае. Я скажу, тут от человека зависит. А Толик, когда трезвый, ничего не допускает такого.

— Да ты же сам говоришь: в два, в три приходит! — Минаков поглядел на жену. — Лид, а? Возьму и я — в два, в три и под хорошей мухой. А? Как тебе понравится? — Он засмеялся.

— Да уж, — сказала Лида голосом, который выдал ее с головой: она, мол, и мысли не допускает о подобных вещах.

— Вот видишь, — сказал Минаков матери. — А у меня вроде бы не меньше прав на это.

— Каких прав, сынок?

— Нет, я говорю вообще. Каждый ведь, может так.

Короткое, неясное стеснение в груди постепенно прошло, и Ольга, посетовав в душе на свой характер, повела разговор мягче.

— Если бы только не пил. Совсем ведь другой человек, когда трезвый. Вот как выхлопотали квартиру, взял все в свою рассрочку: шифоньер, стол новый со стульями, холодильник за сто шестьдесят рублей. Летом теперь с малыми детьми без холодильника как без рук. Вот вроде вашего, чуть поменьше. — Ольга показала рукой в угол. — Конечно, никто не без изъяна, у каждого что-нибудь есть, без этого не бывает. А Зинаида — тихая ведь она, по существу, расстраивается, конечно, нервничает, а ничего не может поделать. Я понимаю, его к друзьям тянет, к шуму, а там и выпивка — это дело теперь момент.

— И она пусть идет. Куда он, туда и она, куда он, туда и она, — перебил Минаков мать, — все поймет как миленький, определенно…

Ольга промолчала, не найдя сразу подходящих слов для ответа. А в сознании ее близко высветились последние часы, проведенные у дочери перед отъездом…

С Вовкой, внуком, они долго ждали отца с матерью. Ольга перестирала скопившееся детское белье, развесила его на рыболовных жилках в ванной, все время охая, причитая вслух от радости сбывшейся сказки. Не сказка ли — такая квартира! Одна прихожая в половину ее хаты. Балкон внутрь дома — лоджия, теплая постоянная вода — пять минут, и постирушка. Готовые шкафы чуть ли не в каждой стенке. Первые дни никак не верилось, что их не обманули, не обидели, не обделили при распределении, — о чем не уходила тревога ни на минуту. Ольга не помнила за собой такой радости, какую она испытала, переступив порог нового дочериного жилья.

На полу в большой комнате Толик расстелил газеты, налил всем чуть ли не по целому стакану водки, и они, под сладкие слезы и какие-то легкие блаженные слова, выпили все до дна, и Толик грохнул свой стакан об стенку. Он потом и за Лариской ходил в ясли, и нес ее, совсем не способную разделить их безмерной радости, на руках до самого дома, — ночевать они еще долго ночевали на старом месте, и Зинка все тряслась, как бы кто-нибудь не вселился нахрапом в их двухкомнатную. «А что, с участковым не выгонишь…»

И вот все вроде улеглось, ушла горячка, и Ольга засобиралась к Михаилу. Выходило вроде, что дочь настояла, чтобы она проветрилась, пожила в покое и без хлопот хотя бы недельку. «Теперь тебе, самое время ездить по гостям, угольником: то к Мишке, то к Саньке, то опять ко мне, — говорит. — Зарплата не задержится». Это да, каждое тринадцатое число получает Ольга свою пенсию. Слава богу, заработала.

Но не отдых влек ее к старшему сыну, если бы отдых…

Зинка говорить говорит, а попробуй уедь от нее, если в доме такая обстановка. Часто до ночи высиживают зятька родного, до позднего поздна — все огни по городу погаснут, радио на кухне замолкнет — все ждут. Тут уж Ольга не уходит, дожидается, хоть время отметить. А это особенно зятю не по нутру. Ай, что вспоминать!..

Внук объегорит кого хочешь, а бабку и вовсе как нитку вокруг пальца обовьет. Весь букварь у него размалеван в разные цвета, в тетрадках одни трояки, а как уроки учить — все в одну минуту норовит успеть. А потом, ясное дело, — на улицу. Как редька горькая пристанет, пока не выклянчит своего.

Он уже и уроки все поделал, и отгонял свое на дворе, уходив, как всегда, одежу и обужу, и сидел в своем углу за столом — снова портфель перебирал, когда явилась Зинаида. Слева надутая Лариска за руку уцепилась — своим ходом, видать, осиливала лестницу, — справа сумка с едой книзу тянет.

— Господи, — сказала Ольга, принимая сумку, — опять нагрузилась.

— Найму, что ли, кого? — устало ответила дочь и принялась раздевать Лариску. Сняла с нее игрушечное пальтецо с варежками в рукавах на резинке, шапку и в платочке пустила в комнаты. Лариска побежала в заднюю, к Вовке.

— Кутаешь ты ее, — сказала Ольга, вздыхая.

— Ну что ты говоришь! — Зинаида в секунду доходила до слез, когда чувствовала несправедливость. — Попробуй раскутать! Опять на справку садиться? Спасибо. — Она сняла пальто и повесила его на один из крючков на месте будущей удобной вешалки. — Мне уже стыдно на работе: неделю работаю, месяц на справке сижу.

— Ну что мне, совсем к вам переселяться? — Ольга, верно, сто раз задавала дочери этот вопрос. Это уже был, собственно, и не вопрос, это была некая натяжка струны, дабы она зазвучала яснее и определеннее. Она больше пытала себя, щупала со всех сторон свою натуру: не будет ли промашки в ее рискованном шаге — переселения к дочери, чего она и хотела, и боялась.

Нельзя сказать, чтобы неурядицы в жизни Зинаиды с Толиком она целиком связывала со своей персоной, — мол, теща в доме, и все тут. Однако чувствовала, что молодые тяготятся ею и, пусть слепо, безотчетно, жаждут своего свободного одиночества, потому и отыскала им неподалеку от себя комнатенку в каменном доме, — только бы съехали из ее развалюхи, как все чаще называли дети родной кров.

Хозяйка квартиры оказалась своим человеком, понимающим Ольгу, они и в возрасте были близком, и жизнь прожили схожую.

Но покоя дочь и там не нашла. В стороне от матери оказалось не так-то просто: всякие ложки, поварешки — и те вдруг обрели неведомое доселе значение. Да и ранний ребенок, а потом и второй — Лариска, до ужаса слабая, несъестная — как говорила Ольга об ее полнейшем равнодушии к пище, температурящая от любого ветерка. Так и пришлось Ольге жить на два дома — и у себя, и у дочери.

А потом и квартиру выхлопотали — к юбилею Победы, как детям погибшего, дали. Жить бы — помирать не надо. На первую пору Ольга и дневала, и ночевала у дочери, однако угол свой, рубленный еще дедом Павлом, свекром, — насовсем не оставила: где-то в укромье души затаилось сомнение.