Еще у себя в избе она пыталась поставить дело так, чтобы хозяйкой считалась Зинаида, — с замужества и имя-то ее переиначила, укрупнила, чтобы не по-девичьи, солиднее звучало. И деньги расходовые пробовала в ее руки передать, — для авторитета, для обретения опыта: рано или поздно все равно отделяться придется.

Но руки дочери чересчур легкими оказались, чересчур. Поначалу как бы в игрушки играла: это — на кормежку, это — за Вовку в садик, это — Толику рубашку купим, это… А деньги счет любят…

А может, и пообвыкла бы Зинаида, приспособилась, приноровилась бы к заботам дома, да зять стал куролесить. Мало раз в неделю под хмельком стал приходить. Когда Ольга чужих видела на улице в скотском виде, было противно — и все. А как свой-то да изгаляться начнет!.. Трезвый — мягкий, чистый лизоблюд с похмелья, а как снова выпьет — словно подменили. Будто порчу кто навел на малого.

— Совсем к вам переселяться, а? — точно далеким, блуждавшим где-то эхом вернулись Ольгины слова в выстланную гладким паркетом комнату.

Зинаида выпрастывала из сумки харчи: что — в холодильник, на утро, что — под руку на стол, к ужину. И Вовка уже рядом крутится, зыркает, чего бы полакомей, без жданья перехватить. На что не надо глаз у него острый, — он первый и отца увидел, когда тот, напрягая ноги, неровно двигался через двор.

— Папка идет, — сказал Вовка, вытягиваясь у подоконника. — Опять пьяный. — Он посмотрел, как оценили его весть мать и бабушка.

— Глаза бы не глядели! — Ольга подхватила Лариску и пошла с ней в дальнюю комнату. — Вот же турок завоеванный!

— Уезжай ты к Мишке! — крикнула ей вслед Зинаида. — У него ни этих вот, — она с досадой оттолкнула Вовку от творога, — ни этого нет, — кивнула она в сторону крепко затрещавшего в прихожей звонка.

…Зинаида, достав превшую под подушкой пшенную кашу-рассыпуху, готовила ужин, а Ольга, тетешкая, так и сяк развлекая внучку, напрягала слух, ловила обрывки слов, доносившихся с кухни.

Потом она не выдержала и с Лариской на руках вышла из спальни.

— Ты бы спросила, где он был! — сказала она дочери, кивая головой в сторону зятя. — А дома двое детей.

— Это не ваше дело, понятно? — пьяно откликнулся Толик. — Где был, там нет… У Вальки Архипова, понятно?

Последние слова он произнес так же задиристо и торопливо, как и первые, и Ольга подумала, что он не врет, что действительно был у своего приятеля Вальки, — жена у того и сама никогда не против составить таким вот компанию. Но оставить концевыми слова зятя она не могла.

— Конечно, не наше дело, наше дело — вот, детей твоих нянчить да горшки убирать.

Зинаида чистила картошку, порывисто откидывала со лба выпавшую из гладкого узла прядь, часто, как ребенок, шмыгала носом.

— Вот какая у вас квартира, все у вас есть, — говорила Ольга, стоя перед зятем. — Или ты неухоженный, или дети?

— Чего вам надо? — От хмеля у Толика отуманились глаза, он напрягал все лицо, разгоняя застилающую пелену. — Чего вы все время лезете? А? Чего вы…

— Тьфу! Глаза бы не глядели! — Ольга, точно флаг, вскинула на руках хныкавшую внучку и заторопилась из кухни вон.

А Зинаида, вышедшая следом, быстро скрылась в маленькой комнате и там, на Вовкином диванчике, приготовила для мужа подушку и расходное байковое одеяло.

Ольге хотелось и дочери сказать что-нибудь горькое, чтобы и ее лишний раз проняло, — уязвить как-нибудь, поддеть, пусть бы огрызнулась, показала б хоть раз характер, но она перетерпела огонь в груди.

А потом Зинаида вдруг торопливо оделась и ушла, оставив мать достряпывать поздний ужин, и, возвратясь через недолгое время, положила перед нею билет на поезд. «Вот, езжай к Мишке, — сказала она, — поживи там. А заодно и обговоришь с ним все, что надо. Некуда будет деться — сам будет Лариску в ясли носить. — Это она добавила про Толика. — А заболеет — пускай сам справку берет и сидит. А ты езжай, когда-то все равно надо ехать».

А Толик и к ужину не вышел, и вообще всю ночь пролежал на сыновнем месте, как был, в одежде, в носках, скрючив ноги. Ольга в перерывах ребячьего егозенья слышала его стесненное размеренное дыхание и упорно силилась выбросить из головы заигранно шипящие слова: «За жену завалюсь — и ничего не боюсь». «Что же это за мужики еще, что за бабой хоронятся?.. — перебивала она навязчивую мысль другою, более правильною, как определила она своим долгим жизненным опытом. — Что же это за мужики, скажи на милость?..»

Постелили Ольге в большой комнате на раздвинутом кресле. Долго еще говорили до сна о разных делах, вспоминали родных. Лида о некоторых и не слыхала до этого дня, да и Михаил уже забыл и забывал многих. Ольга понимала это, не обижалась за стершиеся в памяти у молодых родственные корешки, — никакого, ни духовного, ни материального питания не несли Михаилу эти иссохшие жилки.

— Сынок, я забыла спросить, — уже сидя на краешке своего ложа и переплетая скудную косицу, подозвала Ольга Минакова. — Днем тут у кого-то ребеночек голосил, ну так голосил, так плакал. Вроде как кинутый.

— Где? — Михаил поднял глаза к потолку.

— Нет-нет-нет, сынок. Где-то вот тут. — Ольга, прислушиваясь, выпустила из пальцев истаявший хвостик и показала на заднюю стенку — Вроде как вот тут. — Она ладонью промокнула набухший слезой нездоровый глаз и добавила — Ну нет сил как плакал…

— А-а-а! — Минаков, смеясь, затряс головой. — Это собачонка, собачонка. — Он опустил руку к полу. — Песик вот такой, болонка. Всегда воет, когда один остается. Это он.

Ольга молча и вроде бы понимающе кивнула, но глаза ее были полны совершенного недоумения. Оно легло и на лицо и не сходило с него еще долго и после того, как Михаил, посмеявшись над материным заблуждением, отправился к себе.

Свою дверь молодые плотно прикрыли, и Ольга осталась одна. Она опять попридержала дыхание, навела уши на подозрительную стенку. Нет, ничего похожего на рыдания. Квартирные шумы сливались в единый, наполненный жизнью гул, н ни в одной различимой, вдруг выделяющейся ноте — звуке голоса, быстрых шагах, глухих неясных стуках — не улавливалось никакого трагического тона.

Ольга успокоенно вздохнула. Поглядев на зашторенное окно, принялась раздеваться. Достала из жесткого, с железными уголками чемоданчика ночную рубашку — длинную, тяжелую, с кружевной оторочкой понизу, у шеи и на рукавах, — бережно натянула ее на голову и привстала. Рубашка быстро и неслышно стекла вниз, до самого пола. Ольга села, прижала на коленях скользкую ткань. Санькин подарок. Сколько уже лет. Дома в комоде лежит, в гостях лишь и потребляет ее Ольга. Поначалу решила было отдать эту ферязь дочери, да Санька не позволил. Надо носить, — некому оставлять после себя, у всех все есть… А с собою не возьмешь…

Ольга обвела глазами комнату. И здесь, с тех пор как она побыла, кое-что переменилось. За плотным стеклом в серванте — нарядная нерасходовая посуда, разных размеров рюмки, рядами повторенные во внутреннем зеркале. У боковой стенки наготове маломерный столик: будьте любезны, читайте газеты. Они сложены стопкой в сквозной щели и вольно кинуты сверху — видно, что посвежее. Над столиком тикают часы.

Ольгу потянуло встать, и прочесть выведенную на медной бляшке надпись: «М. Г. Минакову за высокие показатели…» Но дарственные слова она помнила наизусть и потому не встала с постели, а повторила, слово в слово, золотую вязь про себя, прошевелив, сколько надо, губами, прислушалась к слабеющему пульсу многолюдного каменного гнездовья.

Потом она взяла в руки приготовленный загодя альбом с фотокарточками. Альбом толстый, тяжелый, тоже подношение сыну — «от семьи Приваловых». Не знала Ольга таких.

Замерев на какое-то малое время, она обеими ладонями провела по тисненому переплету. Надрезанные морщинами, сплюснутые у ногтей пальцы замерли на шершавой обложке. Пальцы были небольшие и толстые. Никому, верно, и в голову бы не пришло назвать их как-нибудь по-особому, как иногда называют: нервные, короткие или, как, допустим, говорят почему-то, — правильные. Пальцы — да и все. Часть руки. Ольга иначе и не ощущала их, и других слов для них не расходовала да и, видимо, не имела.