Я рассчитался с кучером, даже поднес ему стаканчик — из открытой еще перед отъездом бутылки.

— Вкусно, ничего не скажешь. И пьется легко, — сделал он мне комплимент.

— Пить — не мешки таскать.

— Верно, а смола все же получше собачьего дерьма. — Вино настроило пария на благодушный лад. Потом он обратил внимание, что ко дну чемодана прилипло какое-то письмо. — Оно у вас под дверью лежало. Вы сначала наступили на него, а потом бухнули прямо на него ваш чемоданчик.

Кучер не ошибся. Не заметь он этого, прощальное послание мадам Бершо я сподобился бы прочесть не ранее следующей вылазки из Парижа.

Ее прощальное письмо.

Всего несколько строчек. Написанных каллиграфическим почерком, тон — уверенный и, пожалуй, даже чуть высокомерный. Мадам Бершо не без присущего ей мазохизма писала о том, что она хоть и испрашивала инструктажа у меня по поводу осуществления ее намерения, но я, мол, не должен воображать себе, что мои знания — мое личное достояние:

«Не вы автор этого метода, посему никакими исключительными правами на него не обладаете, пусть даже и принадлежите к сословию лекарей. В противном случае я избрала бы иной способ. В этом могу вас уверить!»

Естественно, ее слова вряд ли могли служить утешением. До сих пор не могу простить себе, что позволил этой мадам Бершо обвести себя вокруг пальца и выложил ей способы безболезненно расстаться с жизнью. «Но вы не должны, ни в коем случае не должны корить себя за это и испытывать угрызения совести». И тут же следовало циничное, если не сказать жестокое утверждение: «Будьте искренни в своей любви, месье Кокеро! Любите беззаветно, отбросив все и всякие предрассудки, любите страстно! Иначе вы украдете у Марии Терезы и лето, и осень жизни».

Затем мадам Бершо кратко поблагодарила меня за «тот великолепный и яркий день». Это верно. Ярче и придумать трудно. Мадам Бершо явно не страдала словоблудием. Если не считать постскриптума: «Какая же я все-таки сумасбродка! Ведь и мне страшно хотелось переспать с вами».

Ипполит вынужден был лично сообщить мне о возвращении Марии Терезы. Я, ни секунды не медля, — то есть схватив пальто и даже не переодевшись — выскочил из дома. Дворецкий графа хотел было что-то сказать, однако лишь, скривил рот, и мы вместе поспешили в дом на рю де Бретань. К разговорам я был явно не расположен, а надменная натура не позволяла Ипполиту развлекать меня беседами. Но я все же спросил, что нового в городе.

— В Жарден-де-План обнаружены останки служащего зоопарка. Его сожрал его любимец — белый медведь.

— Как вижу, вы интересуетесь зверьем.

— Только белыми медведями. Они по крайней мере чистоплотны.

— Понимаю. Но давайте-ка мы все-таки наймем рикшу, — предложил я, тут же остановив пробегавшего мимо парня, услугами которого уже пользовался накануне и который невзначай наступил на собачьи гостинцы. — Знаете, Ипполит, он побыстрее лошади бегает. А все почему? — Подмигнув рикше, я демонстративно оглядел его обувь. И, понизив голос, повторил вопрос: — Почему он бегает быстрее лошади? Да потому, что вонь от собачьего дерьма, на которое он то и дело наступает, подгоняет его.

Мы вместе с Жюлем (так звали рикшу) от души рассмеялись этой довольно неуклюжей остроте. Зашлись, как пара ненормальных. Ипполит с каменным лицом тут же потребовал остановиться. Без единого слова он ступил на мостовую и, не удостоив нас взглядом, продолжил путь на своих двоих.

— Кто этот месье?

— Так. Один лакей.

— Недолго ему оставаться в лакеях.

— С чего это ты взял? Ты уж не провидец ли?

— И да, и нет, не могу сказать, предчувствие у меня в крови, что ли.

— Ты сможешь сэкономить мне двадцать минут? Заплачу вдесятеро.

— И еще как смогу!

И Жюль помчался. Откинувшись на спинку, я прикрыл глаза. Все стало нереальным. Рикша несся бегом по улицам, будто его подстегивали плетью. Сколько еще Жюль выдержит этот бешеный темп? Мне даже стало неловко за свой каприз. Но я продолжал молча терпеть.

В конце концов Жюль утомился, но мы уже подъезжали к рю де Бретань. Парень, задыхаясь, повернулся ко мне. Лицо его было белее мела.

— Десять тарифов!

Я молча сунул ему деньги. И все остальное тоже происходило словно с удесятеренной скоростью. Безмолвные объятия Марии Терезы. Страстные поцелуи. Набросившись друг на друга, мы повиновались лишь обуявшим нас инстинктам — нам хотелось вобрать в себя друг друга, утопить в ласках, зацеловать до изнеможения.

— Ну и что же теперь? Что дальше?

Меня беспокоило, что она продолжала медлить с ответом. Мария Тереза стояла, прижавшись ко мне, ее волосы щекотали мне нос. Она излучала спокойствие, мерно дышала. Я еще раз прошептал вопрос, уткнувшись в ее волосы, выждал пару мгновений, потом, поняв, в чем дело, рассмеялся — как она могла ответить? Мария Тереза уснула!

Час или чуть больше спустя уснул еще один человек — аббат де Вилье. Мы с Марией Терезой стояли у его постели, озабоченные, полные недобрых предчувствий. Она смотрела то на своего опекуна и импресарио, то на меня. Одержимая страстью любовница уступила место перепуганной девчонке, изо всех сил старавшейся не расплакаться. Губы Марии Терезы дрожали, в глазах были тоска, пустота, страх.

Так как граф еще не вернулся из деловой поездки в Прованс вместе с банкиром Буасье, мы были отданы на милость Ипполита, что означало после четверти часа беспомощного созерцания быть изгнанными из полутемной спальни аббата, будто надоевшие насекомые.

— Ипполит, это вы верно придумали, — осторожно начал я, — но с горячкой одними только воскурениями не справиться. Это уже доказанный факт. Знаю, что виноградная лоза и можжевельник всегда в этом доме пользовались популярностью при избавлении от вредных миазмов, но слишком много дыма вредно для дыхательных путей и вызывает кашель. Куда лучше сейчас хорошо проветрить помещение и поставить на ночной столик пахучую лампу. Тимьян или гвоздичное масло весьма эффективны, но лучше всего эвкалиптовое масло.

— Аббат сам пожелал, чтобы воскурили именно можжевельник и лозу, — ответил Ипполит. — Нельзя ведь отказывать умирающему в последнем желании.

— Вы чудовище, Ипполит!

— Я лишь передаю вам то, что прошептал мне на ухо аббат сегодня утром, мадемуазель Мария Тереза.

Когда он говорил это, рот его исказила блудливая улыбка. Раскланявшись, Ипполит убрался прочь, так и оставив нас стоять. «Недолго ему оставаться в лакеях», — прозвучали у меня в ушах слова Жюля, но тогда это прорицание еще казалось мне чистейшей галиматьей. Ипполит принадлежал к породе людей, стабильно стареющих и при этом крепчающих. Ужасы начинались тогда, когда их лишали того, ради которого они живут, а именно — их хозяев.

— Вероятно, он подслушивал, — с издевкой произнес я, прижав к себе Марию Терезу. — Но могу тебя успокоить: твоему дядюшке хоть и неважно сейчас, но он никак не при смерти.

Вздохнув, Мария Тереза кивнула. Я же воздал небесам молитву простить меня. Я был абсолютно уверен, что аббату уже не подняться на ноги. Вспомнилась любопытная аллегория мадам Боне, представлявшей смерть в виде тени, связанной с каждым из нас незримой и неразрывной веревочкой на всю жизнь. И нынче костлявая получила распоряжение утащить аббата из мира живых. Она уже почти вплотную подобралась к нему, уже подтягивала свою веревочку.

Эта мысль не то чтобы потрясла меня, а скорее я сделал вывод, что времени для того, чтобы припереть аббата к стенке за все, что касалось Жюльетты, оставалось все меньше и меньше. Несмотря на переполнявший меня восторг от встречи с Марией Терезой, я не забывал обо всех загадках, на которые предстояло найти ответ перед тем, как…

Перед чем?

Разве для нас двоих могло существовать будущее?

«Возможно, — могла ответить тогда Мария Тереза. — Но не такое, каким ты его себе представляешь и на какое рассчитываешь».

Вся вторая половина дня была в нашем распоряжении. Или в моем? Мария Тереза на ужин пригласила Филиппа, что было хоть и досадно, но не удивительно. Я исходил из того, что она собралась рассказать ему начистоту обо всем, что касалось наших с ней отношений, однако это вовсе не означало, что я должен был чувствовать себя победителем. С другой стороны, я честно заявляю, что вспышки гнева Филиппа меня ничуть не страшили, хотя я отдавал себе отчет, что дело могло дойти как до вербальных, так и до физических конфликтов. Более того, при всем великодушии, которое я приписывал себе, я даже готов был простить Филиппа за все, что бы ни произошло между нами. Впрочем, стоило ему появиться, как я убедился, что Мария Тереза уже для меня не та, какой была прежде.