Я сам был виноват.
Наконец Жанна пришла в себя, пару раз глубоко вздохнув, она открыла глаза.
— Боже мой, — вскричала она, — теперь я понимаю, кого подкинула мне фортуна! Вы, вы…
— Тихо.
Приложив палец к губам, я попытался придать себе вид нашкодившего мальчишки. Жанна, приподнявшись, внимательно посмотрела на меня и покачала головой. И залепила мне затрещину.
— Нет, эту пощечину он, без сомнения, заслужил. И все же он единственный мужчина, кого мне хочется поцеловать.
Браво. В одну секунду на глазах сидящих в парижском кафе на свет появилась еще одна парочка помолвленных. Кое-кто полушутя-полусерьезно предлагал себя в свидетели, потом несколько человек скинулись нам на выпивку. И поныне я от души благодарен посетителям этого кафе. Их реакция и предложенная ими сливовая водка уберегли бедняжку Жанну от серьезного нервного срыва. Их понимающие улыбки, светившиеся добросердечием лица — все это было сущим даром. Благодаря им Жанна нашла в себе силы справиться со стыдом и разочарованием. Разумеется, когда мы вернулись в ее квартирку, она обнаружила спрятанный под кроватью чемодан, мгновенно поняла, что пути назад нет и не будет, и тут разъярилась уже не на шутку.
Она молотила меня кулаками и плакала навзрыд.
Дома меня ждал сюрприз: приглашение от графа де Карно. Он писал, что, потому как он человек незлобивый и незлопамятный, и поскольку его Элен рано или поздно и без моего участия мог ожидать только такой конец, и поскольку он так или иначе был «предопределен ему самой судьбой», он предлагал возобновить наши едва не рухнувшие отношения.
Я выразил согласие.
Но первый визит я нанес все-таки Альберу Жоффе. Комиссар исходил из того — и я разделял его мнение, — что между убийством Людвига Оберкирха и попыткой убить меня наличествовала несомненная связь. Но какие имелись доказательства? Идиотские царапины на стекле окна спальни да стилет, о который порезался покойный Людвиг. Исходить, по мнению судмедэксперта, следовало вот из чего: не убийца порезал стилетом руки Людвигу, а он сам.
— В отчаянной попытке отвести от себя удар стилета он, возможно, схватился за лезвие… Боль была очень сильной. Барон Людвиг невольно согнулся, и убийце ничего не стоило всадить стилет ему в спину. Вероятно, смерть наступила мгновенно.
Это заключение я продолжал повторять про себя, войдя в вестибюль и регистрируя свой визит у чиновника по фамилии Бусико. На сей раз со мной обошлись милостивее — я ведь ныне перекочевал в разряд потерпевших.
— Вы делаете карьеру, месье Кокеро, — ворчливо заключил сутулый полицейский. Этому типажу явно необходимо было увековечить свой вид в портрете, столь характерной была его непередаваемая улыбка. — Сначала вы — подозреваемый, потом просто посетитель, даже не свидетель, а теперь, стало быть, потерпевший. В этом что-то есть.
— А какой же, по-вашему, будет пик моей карьеры, как вы изволили выразиться?
— Мы вас никогда не забудем. Пока живы, разумеется. Ваш случай относится к достопамятным.
— То есть случаи, которые тем или иным способом завершаются смертью, лучше запоминаются?
— Это ваши слова, не мои.
— Заткнись, Аше!
Подобной обезоруживающей недвусмысленности я от канцеляриста Бусико не ожидал. Вероятно, в этой канцелярии каждый по-своему культивировал свои капризы — ничего удивительного, что твоя душа занемогала от работы в каменном мешке, находившемся вдобавок ниже уровня набережной. Это постоянное созерцание мрачных ходов, ведущих в подвалы! А там, внизу, стены сочились водами Сены, и, если верить слухам, на каменных полах до сих пор сохранялись подгнившие остатки политой кровью соломы времен революции.
Мне махнул секретарь Альбера Жоффе, державший мою карточку, и я был несказанно рад покинуть эту каменную могилу. По той же самой лестнице, по которой мы с графом де Карно следовали за судебным следователем Роланом, я теперь поднялся вверх. Кабинет Альбера Жоффе располагался не под крышей, а в тюремном дворе, через который была переброшена арка в византийском стиле. Толи потому, что было слишком рано, то ли уже поздно, но я не имел счастья лицезреть заключенных на прогулке. Жаль.
— Могу вас уверить, зрелище не из приятных, — начал разговор Альбер Жоффе. — Во-первых, все они ковыляют этим полупьяным шагом, потом физиономии их таковы, прямо скажем, что не к ночи их увидеть, такое на них ожесточение, что поневоле поверишь, что они ни в чем не повинны. Улыбок здесь не встретишь. И хохота не услышишь. Они даже не разговаривают. Никто здесь никому не доверяет, и как повстречаются двое старых знакомых, если можно так выразиться, то ограничиваются беглым рукопожатием да еще сокрушенным кивком, мол, «Какого черта ты попался, идиот несчастный?».
— А вот барон Филипп и аббат де Вилье тоже, вероятно, имели основания обменяться подобным кивком.
Не обращая внимания на явную подковырку в моем вопросе, Альбер Жоффе позвонил секретарю, который по части импозантности и габаритов ничуть не уступал своему шефу.
— На какой стадии расследование дела Кокеро, Фелисьен?
Секретарь шагнул к стоящему тут же шкафу и принялся открывать его, поочередно пробуя каждый из связки ключей. Солидная мебель. Без украшений, но высотой до самого потолка и не просто притулилась к степе, а возвышается в гордом сознании себя как вместилища судеб сотен горемык.
— Может, кальвадос, месье Кокеро?
— С удовольствием.
Фелисьен, судя по всему, ведал здесь не только папками, но и запасами кальвадоса. Наполнив две рюмки, он подал мне одну, однако вторую своему шефу подавать не стал. Тот, по всей вероятности, предпочитал проявлять самостоятельность.
— За ваше здоровье, месье Кокеро! — Выдохнув, Альбер Жоффе блаженно прикрыл глаза.
Фелисьен опрокинул свою рюмку так быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Месье Жоффе пожелал угостить меня еще одной, но себе по-прежнему не наливал.
— А почему я так поступаю? — бросил Жоффе. — Все весьма просто — у меня проблема с горячительными напитками. А мой Фелисьен в качестве терапии предложил поддерживать меня в состоянии перманентного хотения, но для контроля предпочитает держать ключик от шкафа при себе. Понимаете меня?
— Трудно переоценить вашу открытость.
— Комиссар полиции с перегаром и синюшной физиономией — что же это за полицейский? В остальном, и вы со мной согласитесь, я полагаю: сила и состоит в умении признать свои слабости. Весьма подходящий переход к обсуждению вашего дела.
С этими словами он подал мне запись показаний Жанны. Кивнув, я дал понять, что добавить мне нечего, впрочем, Альбер Жоффе иного и не ожидал. По мнению Жоффе, причины того, почему Филипп или аббат де Вилье могли посягнуть на меня, ясны и понятны. Оба боялись утратить влияние на Марию Терезу, и барон Филипп недвусмысленно дал понять, что это именно так.
— Попробуйте представить себе, что ваши сеансы с целью вернуть зрение Марии Терезы завершаются успехом. Простите, месье Кокеро, но страх перед тем, что эта женщина вдруг обретет зрение, да к тому же с вашей помощью, разве не достаточно серьезный мотив?
— Да, но какие доказательства могут…
— Именно над этим мы сейчас и работаем. Я поручил своим людям отыскать кучера. И поскольку назначено вознаграждение, это лишь вопрос времени. Так что очная ставка не за горами.
— Честно признаюсь, я исключаю, что барон или даже аббат сами… если даже исходить из фактора времени…
— Вы правы, но мне хочется взглянуть на их лица. Оба эти субъекта — никудышные актеры. Сам факт очной ставки, сама ее обстановка, знаете ли, вызовет у них такую реакцию, что…
— Это станет сильным средством психологического воздействия, — решил я блеснуть профессионализмом. — И вот еще что — я серьезно опасаюсь за участь Марии Терезы.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, однако на данный момент никакого другого плана в наличии у меня пег. Как вы смотрите на то, если я попрошу вас съездить в имение барона Оберкирха и кое-что разузнать для меня? Вам ведь должно быть известно, что аббат де Вилье до 1802 года был духовником семейства Обсркирхов. Близнецам в ту пору было по восемь лет. Что послужило причиной отъезда аббата из имения? Барон Филипп не смог дать ответа на этот вопрос, а аббат де Вилье не пожелал. Так что уж разузнайте, в чем там было дело. Сможете?
